Эмиль Золя - Жерминаль
Сооружения со множеством труб, расположенных по диагонали, горели красными языками пламени; левее две башни светились под открытым небом синим огнем, словно исполинские факелы. Все словно было охвачено зловещим заревом; на мрачном небосклоне не было ни звезды — светились только ночные огни в стране угля и железа.
— А вы, случайно, не из Бельгии? — раздался за спиной Этьена голос вернувшегося возчика.
На этот раз он привез только три вагонетки. Можно не спешить с выгрузкой: в клети подъемной машины сломалась какая-то гайка, и работа приостановлена на целых четверть часа. Внизу наступила тишина, не слышно было грохота выгружаемых вагонеток, от которого сотрясались балки. Из глубины шахты доносились только отдаленные удары молота о железный лист.
— Нет, я с юга, — ответил молодой человек.
Рабочий, разгрузив вагонетки, присел на землю, очевидно довольный перерывом. Он продолжал угрюмо молчать и только поднял большие тусклые глаза на возчика, как бы изумляясь такой словоохотливости. Правда, возчик говорил обычно очень мало. Но ему понравилось лицо незнакомца, и у него развязался язык, как это бывает у стариков; тогда они громко разговаривают даже наедине с собою.
— А я, — промолвил он, — из Монсу, зовут меня Бессмертный.
— Это ваше прозвище? — спросил удивленный Этьен.
Старик усмехнулся с довольным видом.
— Да, да… — сказал он, указывая на Воре. — Меня трижды вытаскивали оттуда, изодранного в клочья: раз у меня вся кожа была обожжена, другой раз меня по горло засыпало землей, а в третий раз я так наглотался воды, что у меня брюхо раздулось, как у лягушки… Тогда-то, видя, что я все не хочу подыхать, меня и прозвали Бессмертным.
Он еще больше развеселился, но смех его походил на скрип несмазанного колеса и кончился страшным приступом кашля. Жаровня ярко освещала его большую голову с редкими седыми волосами и бледное плоское лицо, покрытое синеватыми пятнами. Он был небольшого роста, с огромной шеей, с вывороченными икрами и пятками; длинные руки с толстыми короткими пальцами доходили до колен. Как и лошадь, неподвижно стоявшая, несмотря на ветер, на месте, он казался каменным; словно нипочем ему были и холод и вихрь. Кашель раздирал ему горло и надрывал грудь. Когда приступ кончился, он сплюнул, и на земле, возле жаровни, снова показалось темное пятно. Этьен взглянул сначала на старика, потом на пятно.
— Давно вы работаете в копях? — спросил он.
Бессмертный широко развел руками.
— Давно, ой давно!.. Мне не минуло и восьми лет, когда я спустился в шахту, как раз здесь, в Воре, а теперь мне пятьдесят восемь. Посчитайте-ка… Сперва я был там подручным у забойщика, потом, когда вошел в силу и смог возить вагонетки, меня сделали откатчиком, а потом я восемнадцать лет пробыл забойщиком. Затем, из-за проклятых ног, меня оттуда перевели, и я стал ремонтным рабочим, делал насыпи и крепил галереи; и так до тех пор, покуда не пришлось убрать меня изпод земли: доктор сказал им, что иначе я там и останусь. И вот пять лет тому назад поставили меня возчиком… Ну, что скажете? Недурно, а? Пятьдесят лет в шахтах, да из них сорок пять под землей.
Пока он говорил, куски раскаленного угля, вываливавшиеся порою из жаровни, озаряли красноватым отсветом его бледное лицо.
— Они все ладят, чтобы я отдохнул, — продолжал старик, — но я-то не хочу: я ведь не так глуп, как они воображают!.. Продержусь еще два года, до шестидесяти лет, и буду получать пенсию в сто восемьдесят франков. А если я с ними теперь распрощаюсь, то они дадут мне пенсию всего в сто пятьдесят франков. Хитрый народ! К тому же я еще совсем крепкий, вот только ноги подводят. Это, видите ли, оттого, что слишком много воды набралось у меня под кожей: там, под землей, вас все время поливает. Бывают дни, когда я без крика лапой пошевелить не могу.
Приступ кашля опять прервал его.
— От этого-то вы так и кашляете? — спросил Этьен.
Бессмертный отрицательно замотал головой. Отдышавшись, он сказал:
— Нет, нет, это я простудился в прошлом месяце. Раньше я никогда не кашлял, а вот теперь никак не могу отделаться. Смешно сказать, харкаю и харкаю без конца.
Мокрота снова подступила ему к горлу, и он опять плюнул черным.
— Это кровь? — решился спросить Этьен.
Старик не спеша вытер рот тыльной стороной руки.
— Это уголь… У меня внутри его столько, что он будет согревать до самой смерти. Вот уж пять лет я не спускался под землю; но в груди у меня, должно быть, накопился его целый склад, о котором я и не подозревал. Хе, это поддерживает.
Наступило молчание; издали из шахты доносился равномерный стук молота; ветер проносился над равниной, словно вопль голода и усталости из недр ночи. Освещенный трепетным пламенем, старик продолжал, понизив голос; он вспоминал. Да! И он и его семейство не со вчерашнего дня работают в каменноугольных копях компании Монсу, а с самого их основания; а было это давно, очень давно, — тому уже сто с лишком лет. Дед его, Гийом Маэ, тогда еще пятнадцатилетний мальчишка, открыл каменный уголь в Рекийяре, первую — заброшенную теперь — шахту Компании, что возле сахарного завода Фовелля. Все знали это; и открытая дедом шахта в честь него была названа «шахтой Гийома». Сам он деда не помнит, но ему рассказывали про него: он был большого роста, очень сильный и умер шестидесяти лет. Потом работал отец, Никола Маэ, по прозвищу Рыжий; он остался в Воре да тут и погиб, всего сорока лет от роду. В Воре в то время копали: случился обвал, земля вдруг осела; она выпила из отца всю кровь, а кости были раздроблены камнями. Затем двое его дядей и три брата тоже сложили там головы, — только это уже позднее. Сам он, Венсан Маэ, выбрался почти целехонек, — ноги не в счет; оттого-то и слывет ловкачом. Что поделаешь? Работать-то нужно. У них в семье это переходит от отца к сыну, как и всякое ремесло. Теперь внизу работает его сын, Туссен Маэ, да и его внуки, все члены семьи, которые живут в поселке напротив. Одно поколение за другим, сыновья за отцами, — так они и работают сто шесть лет на одного и того же хозяина! Каково?
Не многие буржуа могли бы привести так обстоятельно свою родословную!
— Хорошо, кабы еще при этом всегда было что есть, — сказал Этьен.
— Вот и я говорю: коли хлеб есть — жить можно.
Бессмертный умолк, устремив взгляд в сторону поселка, где в домах начинали загораться огоньки. На колокольне в Монсу пробило четыре часа; стало еще холоднее.
— А богатая у вас Компания? — спросил Этьен.
Старик вздернул плечами, потом поник, как бы под тяжестью золотых монет.
— Ну, конечно!.. Она, может быть, и не так богата, как соседняя компания в Анзене, но миллионов тут, во всяком случае, не мало. И не сосчитать… Девятнадцать шахт, из них тринадцать разрабатываются: Воре, Победа, Кручина, Миру, Сен-Тома, Мадлена, Фетри-Кактель и другие, затем еще шесть, уже отработанных или открытых для вентиляции, как Рекийяр… Десять тысяч рабочих, концессии в шестидесяти семи коммунах, добыча по пять тысяч тонн в сутки, железная дорога между всеми шахтами, мастерские, фабрики!… Эх! Деньги у них есть!
Услыхав грохот вагонеток по мосткам, гнедая лошадь насторожила уши. Клеть подъемной машины исправили, и приемщики снова взялись за работу. Перепрягая лошадь, чтобы двинуться обратно, возчик ласково промолвил, обращаясь к ней:
— Нечего привыкать к болтовне, ленивая дрянь! Что, если бы господин Энбо узнал, на что ты тратишь время?
Этьен задумчиво смотрел в темноту.
— Стало быть, шахта эта принадлежит господину Энбо? — спросил он.
— Нет, господин Энбо — всего только главный директор, — пояснил старик. — Сму платят, как и нам.
Указывая вдаль, молодой человек спросил:
— Кому же принадлежит все это?
Но Бессмертный некоторое время не мог ответить: его снова душил приступ кашля, такой сильный, что он еле отдышался. Наконец он сплюнул и обтер с губ черную пену. Ветер усиливался.
— Гм!.. Кому принадлежит все это? Никто не знает. Людям.
И он протянул руку, как бы указывая во мраке на далекое, невидимое место, где живут эти люди, на которых более ста лет трудились поколения Маэ. Казалось, в голосе его звучал религиозный трепет, словно он говорил о недоступном святилище, где таилось тучное и ненасытное божество; все они приносили ему в жертву свою плоть, но никогда не видали его.
— Если бы хоть хлеба было вволю, — в третий раз проговорил Этьен без видимой связи.
— Ну да, черт возьми! Будь всегда хлеба вволю, тогда было бы ладно!
Лошадь тронулась; за ней ушел и возчик, тяжело ступая больными ногами. Рабочий, оставшийся на месте, и не пошевельнулся; он сидел съежившись, уткнувшись подбородком в колени, устремив в пустоту большие тусклые глаза.
Подняв с земли свой узелок, Этьен все не уходил. Порывы ветра леденили ему спину, а грудь припекало огнем. Может быть, все-таки спросить, нет ли работы на копях? Старик мог и не знать; теперь он сам поразмыслил и готов был взяться за любую работу. Куда ему идти и что делать в этом краю, изголодавшемуся от безработицы? Издохнуть под забором, как бездомному псу? Но он колебался, его страшила эта шахта Воре среди голой равнины, тонувшей во мраке ночи. Ветер крепчал с каждым порывом; казалось, он несся с безграничных просторов. Ни проблеска зари в темном небе; одни доменные и коксовые печи пылали во мраке кровавым заревом, ничего не освещая. А Воре по-прежнему лежало, распластанное в глубине, словно злой хищный зверь, залегший в норе, и дышало все протяжнее, глубже, упорно переваривая человеческую плоть.
