Дэвид Лоуренс - Дочь барышника
— Ах ты дьявол! — вырвалось у врача, когда они с Фредом Генри остались одни. — Значит, к среде тебя уже здесь не будет?
— Так решено, — отозвался Фред Генри.
— И куда ты — в Нортгемптон?
— Туда.
— Дьявольщина! — тихо выругался Фергюссон. Оба помолчали.
— Ты что, все сборы уже закончил?
— Более или менее. Опять последовала пауза.
— Ох и скучать я буду по тебе, Фреди, — произнес молодой врач.
— И я по тебе, Джек.
— Чертовски буду скучать, — задумчиво повторил врач.
Фред Генри отвернулся. Нечего было сказать. Вернулась Мейбл и стала убирать со стола последнюю посуду.
— А вы что намерены делать, мисс Первин? — спросил Фергюссон. — Собираетесь, наверное, поехать жить к сестре?
Мейбл устремила на него твердый, опасный взгляд, от которого ему всегда становилось не по себе и его нарочитая непринужденность сменялась замешательством,
— Нет, — сказала она.
— Ну, а что ты в таком случае собираешься делать? Скажи, наконец, что? — с бессильным ожесточением вскричал Фред Генри.
Но она лишь опустила голову и продолжала заниматься своим делом. Сложила белую скатерть, постелила плюшевую.
— Злая сучка — вечно ходит мрачнее тучи, — пробурчал брат.
Ни один мускул не дрогнул на ее лице в ответ на это; доктор, не отрываясь, с живым интересом следил за ней. Она закончила уборку и вышла из комнаты.
Фред Генри, стиснув зубы, поглядел ей вслед тяжелым, откровенно неприязненным взглядом и желчно поморщился.
— Хоть режь на части, больше из нее звука не вытянешь, — процедил он. Врач неуверенно улыбнулся.
— Но все-таки что теперь с нею будет? — спросил он.
— Убей меня бог, понятия не имею!
Они замолчали. Потом молодой доктор поднялся.
— Так мы увидимся вечером? — спросил он приятеля.
— Ладно, только куда бы пойти? В Джесдейл, что ли?
— Не знаю. С такой простудой… Во всяком случае, я зайду в «Луну и звезды».
— Выходит, пускай Мэй и Лиззи один раз поскучают?
— Вот именно. Если я буду чувствовать себя, как сейчас.
— А-а, все равно.
Друзья прошли по коридору и вместе вышли на заднее крыльцо. Большой дом, покинутый прислугой, стоял безлюдный, опустевший. Позади, за мощенным кирпичом хозяйственным двориком, раскинулась широкая площадка, засыпанная красноватым мелким гравием; справа и слева на нее выходило по конюшне. Дальше, набрякшие от влаги, по-зимнему темные, простирались поля.
Конюшни, однако, пустовали. Глава семейства, Джозеф Первин, необразованный человек, сумел стать довольно крупным конским барышником. При нем здесь вечно царила суета, конюшни ломились от лошадей, одних приводили, других уводили, люди тоже сменялись — перекупщики, конюхи. На кухне было полно прислуги, затем, со временем, дела пришли в упадок. Стремясь их поправить, старый лошадник женился вторично. Теперь он умер, и все пошло прахом, остались только долги да угрозы кредиторов.
Уже не первый месяц Мейбл управлялась в большом доме одна, без прислуги, пытаясь на жалкие гроши как-то вести хозяйство своих никчемных братьев. Дом держался на ней последние десять лет. Но прежде она не знала недостатка в средствах. Живя среди грубости, невежества, она черпала в деньгах горделивое достоинство, уверенность. Пускай мужчины сквернословили, пускай о женщинах на кухне шла в городке дурная молва, пускай у ее братьев были незаконные дети — неважно. Пока в семье водились деньги, девушка знала, что она — на своем месте, и держалась вызывающе гордо и независимо.
У них никто не бывал, лишь барышники да грубое мужичье. Женского общества Мейбл лишилась с тех пор, как покинула дом ее сестра. Но она не тужила об этом. Исправно ходила в церковь, заботилась об отце. И жила памятью о матери, которую потеряла в четырнадцать лет и нежно любила. Она и отца любила, только иначе — полагаясь на него, чувствуя в нем надежную опору, пока, в пятьдесят четыре года, он не женился второй раз. Тогда она ожесточилась против него. И вот он умер, оставив их в безнадежных долгах.
Она очень страдала, когда они впали в нищету. И все же ничто не властно было поколебать какую-то звериную, упрямую гордыню, владеющую каждым в этой семье. Теперь — для Мейбл, по крайней мере, — настал конец. Но и теперь она не озиралась по сторонам, ища поддержки. Все равно она поступит по-своему. В любом положении она всегда будет сама решать за себя. Бездумно и упорно, день за днем она несла свой крест. К чему размышлять? К чему отвечать на расспросы? И без того ясно, что это — конец и никакого выхода не существует. Не нужно будет больше сторониться прохожих на главной улице, стараясь никому не попадаться на глаза. Не нужно в каждой лавке сгорать от унижения, покупая самые дешевые продукты. Этому настал конец. Она не думала ни о ком, даже о себе. Бездумно и упрямо, она самозабвенно шла навстречу своему конечному предназначению, которое избавит ее от скверны, — шла соединиться с покойной матерью, которая уже обрела избавление.
Ближе к вечеру она сложила в сумку садовые ножницы, губку, ручную жесткую щетку и вышла из дому. Над темной зеленью унылых полей нависло серое небо, в промозглом воздухе стлался черный дым из трубы стоящего неподалеку литейного завода. Быстро, не поднимая глаз, не удостаивая вниманием встречных, Мейбл пошла через весь городок по улице, ведущей на кладбище.
Здесь, словно бы вдали от посторонних взоров, ей было всегда спокойно, хотя на самом деле ее мог видеть всякий, кто проходил мимо кладбищенской ограды. Но все равно — ступив под сень высокой, величественной церкви, среди могил, она была неуязвима, охраняемая от внешнего мира толстой кладбищенской стеной, точно границами особого государства.
Она аккуратно подстригла траву вокруг могилы, убрала жестяной крест бело-розовыми мелкими хризантемами. Покончив с этим, взяла с соседней могилы кувшин, сходила за водой и тщательно, любовно протерла губкой плиту и цоколь мраморного надгробия.
Это занятие дарило ей глубокую отраду. Оно теснее сближало ее с миром покойной матери. Она работала кропотливо, старательно, ходила по кладбищу почти счастливая, как если бы, ухаживая за могилой, вступала с матерью в сокровенную незримую связь. Ибо та жизнь, которую она вела здесь, в этом мире, была для нее призрачной и чуждой в сравнении с миром усопших, унаследованным ею от матери.
Домик врача стоял сразу же за церковью. Фергюссон, нанятый в помощники к местному доктору, вынужден был по своему положению работать как проклятый, не зная отдыха. Сейчас, спеша на прием к себе в кабинет, он мимоходом окинул взглядом кладбище и увидел девушку. И словно заглянул в иной мир — так поглощена она была своим занятием и далека от действительности. Фергюссон ощутил сопричастность некоему таинству. Глядя на нее как зачарованный, он замедлил шаги.
Она почувствовала его взгляд и подняла голову. Их глаза встретились. И тотчас оба взглянули друг на друга опять, с таким ощущением, будто невзначай открыли друг в друге что-то новое. Он приподнял кепку и зашагал дальше. В сознании его нестираемой картиной запечатлелось ее лицо в ту минуту, когда она оторвалась от надгробного камня и медленно подняла на него зловещие большие глаза. Да, оно было зловещим, ее лицо. Оно как будто завораживало его. Тяжкая сила была в ее глазах, и он покорился ей всем своим существом, точно отведал дурманного зелья. До сих пор он чувствовал себя вялым, разбитым. Теперь жизнь снова прихлынула к нему, оттесняя с души постылое бремя повседневных забот.
В приемной он постарался отпустить больных как можно быстрее, проворно разливая по пузырькам дешевую микстуру для заждавшихся пациентов. Потом, ни секунды не мешкая, заторопился к больным на другом конце города, которых ему еще оставалось обойти до вечернего чая. Какая бы ни стояла погода, он по возможности предпочитал ходить пешком, особенно когда нездоровилось. Он верил, что движение ему на пользу.
Вечерело. Тяжело сгущались над землей ненастные, глухие сумерки, сырость и холод мало-помалу пробирал до костей, сковывая тело и душу тяжелым оцепенением. Да и о чем было задумываться, на что смотреть? Фергюссон торопливо поднялся на пригорок и свернул на усыпанную черным шлаком дорожку, ведущую через темно-зеленые поля. В отдалении, за неглубокой ложбиной, ворохом остывающей золы сгрудился городок: часовая башня, шпиль ратуши, горсточка убогих, приземистых, неприветливых домов. А на ближней его окраине спускалась в ложбину Старая поляна, усадьба Первинов. Конюшни и сараи, рассыпанные по встречному косогору, были видны как на ладони. Да, отныне ему уж не захаживать сюда так часто! Еще одна потеря — утрачен тот единственный приют, где можно было отвести душу, единственные люди, с которыми он подружился в этом чужом, невзрачном городишке. Работа, и больше ничего: нескончаемая, нудная беготня из дома в дом, по шахтерам, литейщикам. Работа изматывала его, но в то же время он испытывал в ней ненасытную потребность. Бывать в домах у рабочих людей, вторгаться, можно сказать, в самую сердцевину их жизни — в этом был свой азарт. Это приятно будоражило его. Так тесно соприкасаться с простыми, неотесанными, способными на сильные страсти мужчинами и женщинами, входить прямо в гущу их жизни! Он ворчал, он жаловался, что ему опостылела эта поганая дыра. На самом же деле общение с простыми, подвластными необузданным чувствам людьми будоражило его наподобие сильного возбуждающего средства.
