Зофья Посмыш - Пассажирка
Лиза повернулась к нему.
— Нет, ничего… — произнесла она, но взгляд ее вновь скользнул в сторону незнакомки.»
— Ты ее знаешь? — поинтересовался Вальтер.
— Нет… С чего ты взял? — Его вопрос, казалось, поразил ее и даже озадачил. — Почему тебе это пришло в голову?
— Ты так смотришь, будто знаешь ее.
— Она показалась мне, — Лиза опять взглянула в ту сторону, — немного странной.
— Странной? — Вальтер несколько мгновений внимательно рассматривал незнакомку, потом пожал плечами: — Ничего особенного не вижу.
Лиза многозначительно улыбнулась ему — эта обычная в подобных случаях улыбка как бы окончательно устраняла возникшее между ними мимолетное отчуждение: ведь они оба знали уже, «в чем дело», — и поудобнее расположилась в шезлонге. Вальтер прав, здесь очень хорошо. Первый день путешествия превзошел все ожидания. Погода стояла изумительная, громадный пароход легко скользил по водной глади, качка почти не чувствовалась. Все пассажиры собрались на залитой солнцем палубе, которую здесь называли пляжем. Из бассейна доносились смех и веселые голоса. Между шезлонгами с загорающими пассажирами ловко сновали стюарды, разнося мороженое и прохладительные напитки. Все дышало покоем.
— Германия осталась позади, Вальтер, — сказала Лиза.
— Послезавтра позади останется и Европа. На несколько лет, если ничего не случится. Ты не будешь скучать?
— Не думаю.
— И я не буду. Жизнь в Европе опять становится утомительной.
— Я боялась, что ничего не выйдет.
— И не зря боялась. «Старик»[1] отовсюду убирает людей Штрайта. Своим назначением я отчасти обязан господину Глобке.
— Ты шутишь!
— Нисколько. Просто в мире слишком уж много говорят об этом. Необходимо кое-где установить глушители. Для этого берут молодца вроде меня и посылают туда, где болтают больше всего. Чтобы заткнуть рты крикунам. Мне даже могут присочинить антифашистское прошлое.
Лиза вздрогнула.
— Если бы требовалось такое прошлое, поехал бы Штрайт.
— Отпадает, — ответил Вальтер, смеясь. — И знаешь почему? Потому что у Штрайта оно действительно есть, это прошлое…
Подошел стюард и пригласил их к обеду. Сегодня первый день пути, сказал он, и он рекомендует прийти в ресторан чуть пораньше, чтобы выбрать наиболее удобный столик. Это ведь имеет значение в дальнем путешествии. Он позволил себе подойти именно к ним, так как другие пассажиры…
Действительно, палуба почти опустела. Должно быть, пассажирам теперь больше нравились затененные каюты с вентиляторами, чем слепящее зеркало океана. Только в одном шезлонге под зонтом дремал пожилой седой человек. У его ног неподвижно, как статуя, сидела большая красивая собака.
— Этот болтливый стюард прав, — заметил Вальтер, направляясь к двери. — Сия посудина двадцать суток будет нашим материком. Ты, наверное, захочешь сразу по приезде повидаться с сестрой?
— Нет, это не к спеху. Я поеду к ней, когда мы как следует устроимся, — ответила Лиза, обходя стоявший у нее на дороге шезлонг.
— Но она знает, что мы едем?
— Нет.
— Почему? Разве ты ее не предупредила?
— Я ведь говорила тебе, — ответила Лиза, помедлив; — что сомневалась до последней минуты. Я суеверна и боялась преждевременными разговорами…
— Спугнуть счастье? — засмеялся Вальтер. — Ты совсем ребенок. Но ничего, в этом есть своя прелесть…
И тут произошло нечто странное. Никто — ни Лиза, ни Вальтер, ни пожилой мужчина, хозяин собаки, — не мог бы сказать, как это случилось. У входа на палубу появилась незнакомка, которая раньше так заинтересовала Лизу. Быть может, она сделала какое-то незаметное движение, тихонько свистнула или причмокнула. Никто этого не заметил. Все увидели только, как прыгнула собака. Нет, ничего опасного не произошло, но пес, упершийся лапами в плечи женщины, мог ее напугать. Хозяин окликнул собаку, и она тут же вернулась на место, а он долго извинялся с несколько подчеркнутой, не лишенной своеобразной грации старомодной галантностью.
— Дурочка, — засмеялся Вальтер, глядя на побледневшую Лизу. — Такая собака не сделает ничего плохого, это просто выражение симпатии.
Но Лиза не слышала. Она смотрела, как незнакомая пассажирка спокойно отряхивает блузку, смотрела так, словно от этого зависела ее жизнь. Даже когда женщина ушла, выражение лица Лизы, на котором попеременно отражалось то изумление, то недоверие, не изменилось. Вальтер встревожился:
— Лизхен, что с тобой?
Лиза не ответила. Она смотрела в пространство неподвижным взглядом, и в глазах ее отражался ужас.
* * *…Собака прыгает. Собаки, десятки и сотни собак. Такие же, как эта, и другие. «Hundes-staffeln»[2] Они то шагают строем, как солдаты, то, как пастухи, гонят стада двуногих существ, которые поражают и вместе с тем отталкивают своим сходством с людьми. Собаки… И дорога, как в кошмарном сне, не похожая ни на одну дорогу в мире, огороженная проволокой, со штабелями дров по обочинам. И на ней люди. Хорошо одетые, как пассажиры «Гамбурга». Беспорядочной толпой бегут они вдоль рельсов, которые не ведут никуда. Это тупик; в буквальном смысле слова — тупик, в буквальном смысле слова — конец. Они все больше приближаются к красному зданию, над которым торчит закопченная труба. В опустевших спальных вагонах еще стоит тяжелый дух… И собаки… Такие же, как эта, и другие. Машина с крестом, снующая взад-вперед по этой странной дороге, груды беспорядочно сваленной одежды, детские коляски, масса колясок, фотографии, втаптываемые в размякшую землю, и опять толпа, голая и отвратительная, перед красным зданием, а позади него проволока, натянутая на белые, изогнутые, как когти, столбы, и крыши, воздвигнутые не над мирными жилищами. У проволоки на коленях стоят существа в полосатых бело-голубых куртках и рядом оркестр. Молоденькая певица исполняет залихватскую песенку: «Нет, не нужны мне миллионы. Без денег можно жизнь прожить…» И руки быстро, быстро мелькают, одна за другой, и на них появляются цифры…
* * *Вальтер крепко сжимал ее запястье.
— Ради бога, Лизхен, что с тобой?
— Ничего, Вальтер… все в порядке.
— Все в порядке? Ты меня напугала, у тебя был такой вид…
— Я ненавижу собак! Я просто не выношу их! — истерически закричала она и опустилась в ближайший шезлонг.
— Ты ненавидишь собак? — искренне удивился Вальтер. — Вот не знал. Ты никогда об этом не говорила!
* * *Обед подходил к концу. Это был отличный обед, и Вальтер, любивший вкусно поесть, пришел в великолепное настроение. Он наслаждался каждым блюдом, обсуждая его со свойственным ему грубоватым юмором, и не сразу заметил, что Лиза все время молчит и почти ничего не ест. А — заметив это, выразил удивление и даже недовольство. Неужели ей не нравится здешняя кухня? Ведь это подлинно немецкая кухня, в ее лучшем и самом совершенном виде, даже он, Вальтер, понимающий толк в этом, ни к чему не может придраться. Выяснилось, однако, что у Лизы пропал аппетит и испортилось настроение из-за головной боли. И только поэтому она не захотела, чтобы Вальтер пригласил к их столику своего нового знакомого. По словам Вальтера, он мировой парень и очень к ним тянется. Вальтер сперва надулся, но потом понял, что это не каприз, не женские причуды, чего, как Лизе известно, он не выносит, и что, к счастью, ей несвойственно. Конечно, самочувствие — вещь существенная, и им не следует пренебрегать ради ни к чему не обязывающих светских знакомств. Даже лучше, что «джон-ни» — Вальтер употребил эту добродушно-насмешливую кличку, которую в послевоенные годы стали применять к американцам, — познакомится с его женой в другой раз, когда она будет «в форме» и, как всегда, будет вызывать восхищение. После обеда Лиза примет таблетку от головной боли и приляжет на часок, а он тем временем сыграет с «джонни» партию в теннис. А потом, если Лиза будет себя хорошо чувствовать, они в пять часов пойдут втроем пить чай. Одобряет она та'кую программу?
Конечно, одобряет и очень благодарна мужу за то, что он понял ее. Ведь когда женщина знает, что вид у нее неважный… Когда она чувствует себя усталой и старой, как вот сейчас…
