Генри Джеймс - Повести и рассказы
Она была прервана появлением его матери в самом конце sala. Она сделала сыну знак подойти и, видя, как он послушно направился к ней по длинному залу, ступая по сырым плитам искусственного мрамора, Пембертон задумался над тем, что все это означает. Миссис Морин сказала мальчику несколько слов и проводила его в комнату, откуда только что появилась сама. Потом, закрыв за ним дверь, она быстрыми шагами устремилась к Пембертону. Что-то должно было произойти, однако самое изощренное воображение не могло бы подсказать, к чему все сведется. Она дала ему понять, что воспользовалась каким-то предлогом, чтобы удалить Моргана, и тут же, не раздумывая ни минуты, спросила, не может ли он одолжить ей шестьдесят франков. Когда же, не успев еще расхохотаться, он в изумлении на нее посмотрел, она объявила, что ей ужасно нужны деньги, что она находится в отчаянном положении, что ей это может стоить жизни.
— Сударыня, c'est trop fort![249] — рассмеявшись, вскричал Пембертон. — Как вы думаете, откуда мне взять шестьдесят франков du train dont vous allez?[250]
— Я думала, вы работаете, что-нибудь пишете. Выходит, вам ничего не платят?
— Ни гроша.
— Что же вы такой дурак, что работаете даром?
— Кому, как не вам, это знать.
Миссис Морин удивленно поглядела на него; потом она слегка покраснела. Пембертон увидел, что она начисто забыла об их условиях, если только можно было назвать условиями все то, на что он в конце концов согласился: она нимало не утруждала ими ни память свою, ни совесть.
— Да, конечно, я знаю, что вы имеете в виду, вы были очень милы. Но зачем же столько раз к этому возвращаться?
Она была до чрезвычайности учтива с ним все последнее время, начиная с того самого утра, когда после состоявшегося между ними резкого объяснения он заставил ее принять его условия — согласиться на то, чтобы Морган обо всем узнал. Когда она увидела, что ей не грозит опасность самой объясняться с Морганом, она не стала на него обижаться. Больше того, приписывая эту выпавшую на ее долю льготу благотворному влиянию воспитателя на ее сына, она однажды сказала Пембертону:
— Дорогой мой, как это важно, что вы настоящий джентльмен!
Теперь она, по сути дела, повторяла те же слова:
— Ну конечно же, вы настоящий джентльмен, от этого с вами все так просто!
Пембертон напомнил ей, что он ни к чему не «возвращался», она же повторила свою просьбу, чтобы он где-нибудь и как-нибудь достал нужные ей шестьдесят франков. Он отважился сказать ей, что если бы он и попытался достать, то он и не подумал бы их ссудить ей, чем сознательно грешил против правды, ибо в душе отлично понимал, что если бы у него эти деньги были, он непременно бы ей их отдал. Он обвинял себя искренне, и не без оснований, в какой-то фантастической, безнравственной симпатии к этой женщине. Если невзгоды странным образом соединяют людей в браке, то они также порождают и странные чувства. К тому же именно в силу развращающего дурного влияния, которое оказала на него жизнь с такими людьми, ему приходилось прибегать к резкостям, совершенно несовместимым с усвоенными им с детства хорошими манерами.
«Морган, Морган, в какие теснины я забрел ради тебя», — вырвалось у него, в то время как миссис Морин проплыла по залу назад, чтобы выпустить мальчика, жалуясь на ходу, что все так ужасно.
Прежде чем Моргана успели освободить, раздался стук в наружную дверь внизу, вслед за которым в дверь эту просунулась голова вымокшего под дождем парня. Пембертон увидел, что это разносчик телеграмм и что принесенная телеграмма адресована ему. Морган вернулся как раз в ту минуту, когда, взглянув на подпись (это была подпись его лондонского друга), он читал слова: «Нашел тебе хорошее местечко натаскивать состоятельного подростка условия соглашению. Приезжай немедленно». По счастью, ответ был оплачен, и посыльный стал ждать. Стал ждать и Морган; мальчик подошел совсем близко и впился глазами в Пембертона. Встретив его взгляд, тот протянул ему телеграмму. Им достаточно было обменяться этим многозначительным взглядом (так хорошо они знали друг друга), и за то время, пока посыльный ждал и с плаща его, образуя лужицу на полу, стекала вода, они все между собою решили. Пембертон написал ответ карандашом, прижав лист бумаги к украшенной росписью стене, и посыльный удалился. Когда он ушел, Пембертон сказал Моргану:
— Я не пожалею сил; я пробуду там недолго, заработаю уйму денег, и нам с тобой будет на что жить.
— Скорее всего состоятельный подросток окажется изрядным болваном, — заметил Морган, — и тогда вас продержат там долго.
— Ну так пойми, чем дольше меня там продержат, тем больше я скоплю денег на нашу с тобой старость.
— А что если и они не будут платить? — воскликнул Морган.
— Ну не может же быть два таких… — Пембертон замолчал; бранное слово едва не сорвалось у него с языка. Вместо этого он сказал: — Два таких стечения обстоятельств.
Морган весь вспыхнул, на глаза его навернулись слезы:
— Dites toujours,[251] две таких шайки плутов! — А потом, уже совершенно другим тоном, добавил: — Какой он счастливый, этот состоятельный подросток!
— Уж какое там счастье, если это болван!
— О, такие-то всегда самые счастливые. Нельзя же ведь иметь все сразу, не правда ли? — улыбнулся Морган.
Пембертон обнял его, положив ему руки на плечи.
— Но что же будет с тобой, что ты будешь делать? — Он подумал о миссис Морин, которая была сама не своя оттого, что ей не удавалось достать пресловутые шестьдесят франков.
— Я повзрослею. — И вслед за тем, словно в ответ на сделанные Пембертоном намеки, добавил: — Мне будет легче поладить с ними, когда вы уедете.
— Ах, не говори так. Можно подумать, что я восстанавливаю тебя против них!
— Так оно и есть. Одним своим видом. Ладно, вы ведь знаете, что я хочу сказать. Я возьму все в свои руки: я выдам сестер замуж.
— Ты еще, чего доброго, женишься сам! — пошутил Пембертон; он подумал, что доходящий до язвительной взвинченности шуточный тон может оказаться самым правильным, самым спасительным для них, что он облегчит им расставание.
Морган, однако, несколько нарушил его, неожиданно спросив:
— Послушайте, ну а как же, интересно, вы доберетесь до этого хорошего места? Придется ведь телеграфировать состоятельному подростку, чтобы вам выслали денег на дорогу.
Пембертон задумался:
— Не очень-то ведь им это понравится, не правда ли?
— Смотрите же, будьте с ними осторожны!
Пембертона вдруг осенило:
— Я пойду к американскому консулу; попрошу у него взаймы на несколько дней, покажу эту телеграмму.
Морган развеселился.
— Покажите ему телеграмму, а потом оставайтесь, а денег не отдавайте!
Пембертон вполне уже вошел в эту игру; он ответил, что ради Моргана способен и на такое; но мальчик сделался вдруг серьезным и, для того чтобы убедить своего учителя, что в действительности он так не думает, не только принялся торопить его идти в консульство (он ведь должен был ехать в тот же вечер, так он телеграфировал своему другу), но настоял на том, что сам пойдет туда вместе с ним. Они пробирались по извилистым спускам, переходили каналы по горбатым мостам, а потом, пересекая Пьяццу, увидали там, как мистер Морин и Юлик вошли в ювелирный магазин. Консул оказался человеком сговорчивым (как потом утверждал Пембертон, тут не столько помогла телеграмма, сколько внушительный вид Моргана), и на обратном пути они завернули в собор святого Марка, чтобы минут десять побыть вдвоем в тишине. Потом они вернулись к прерванной игре и принялись снова вышучивать друг друга. И когда миссис Морин, которой он сообщил о своем решении, пришла в ярость и, понимая, что ей теперь уже не удастся занять у него денег, принялась очень несуразно и вульгарно обвинять его в том, что он удирает от них, чтобы «ничего им не дать», Пембертон воспринял это как часть все той же игры. Вместе с тем он не мог не воздать должного мистеру Морину и Юлику, ибо, вернувшись домой и узнав ужасную новость, они оба отнеслись к ней так, как подобало людям светским.
Глава 8
Когда Пембертон начал обучать состоятельного подростка, которому предстояло поступать в Балиольский колледж,[252] он не мог решить, действительно ли новый ученик его недоумок, или это только кажется ему оттого, что он так долго общался со своим маленьким другом, жившим такой напряженной внутренней жизнью. Вести от Моргана он получал раз пять или шесть: мальчик писал ему прелестные задорные письма, в которых переплетались разные языки; заканчивались они обычно забавными постскриптумами на семейном волапюке, со всяческими квадратиками, кружками, зигзагами, с уморительными рисунками, — письма, получив которые, он не мог решить, что ему делать: ему хотелось показать каждое письмо своему новому ученику, чтобы попытаться, пусть даже безуспешно, его этим приободрить, и вместе с тем ему казалось, что в них есть что-то такое, чего нельзя профанировать и что должно остаться тайной между ними двоими. Состоятельный подросток прошел с ним необходимый курс и провалился на экзаменах. Но неудача эта, казалось, только укрепила предположение, что от него на первых порах и не следовало ожидать особого блеска. И родители в великодушии своем старались обращать как можно меньше внимания на этот провал, словно он касался не их сына, а самого Пембертона, обижать которого им не хотелось, и, полагая, что следует предпринять новую попытку, попросили молодого репетитора продлить занятия с их чадом еще на год.
