Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский
Была ли она виноватой, что родилась дочкой того падшего так низко человека? Образование дало ей убеждения вполне иные, а те должны были быть искренними, быть подделанными так не могли. Каликст, одним словом, верил в неё, потому что её любил, а влюблен был так безумно, горячо, как в двадцать лет честное сердце влюблённым быть может.
В этот вечер всё складывалось дивно, даже до разговора. Сидели рядом. Тётка ходила вдалеке. Юлия была задумчивая, мечтающая. Играла в этот день много, а музыка оставляла после себя какую-то лёгкую горячку. Нервы её ещё дрожали, вибрировали, а звуки, женясь на родственных идеях, вызывали дивные мечы. Она забыла немного о настоящем, какой-то чарующий сон недавно ей снился перед глазами.
Осталась после него грусть и тоска.
– Ты только возвращаешься, – спросила она, – можно узнать, издалека?
– От старого приятеля моего отца… из Урсинова.
– От приятеля Костюшки также, – добавила Юлия. – Ведь так?
– Так точно, пани.
– Даже никогда не могла увидеть его вблизи, а так всегда желала, – говорила Юлия, – возвращаясь оттуда, ты бы должен быть весёлым и счастливым, а я вижу тучку на лице.
– На моём?
– Да, не отпирайся.
– Быть может, – сказал Каликст, – но вы, что упрекаете меня, не имеете права делать мне этого упрёка. Я действительно не принёс с собой большого расположения к веселью, но – не нашёл его также у вас.
– У меня?
– Вы его дня также грустны.
– Не грустная – замечтавшаяся.
– Чем?
– Может, музыкой… Музыка опьяняет как вино…
– Следовательно, должно бы развесилить, как оно…
– Всё же говорят, что есть люди, что, выпив, плачут.
– Быть может, – сказал Каликст, – такие никогда бы пить не должны.
– А я, поэтому, никогда не играю! – смеясь, отвечала Юлия.
– О, по крайней мере, когда я могу слышать, не зарекайтесь, пани, – живо воскликнул Каликст.
Они с грустью поглядели друг другу в глаза.
– Музыка, пани, имеет для меня такое очарование, – говорил он далее, – что, как вы сегодня могли убедиться, не могу противостоять. Услышав звук вашего фортепиано, я дерзко ломился в дверь, хотя час был неподходящим, может.
– Я часов, правда… не считаю, – отозвалась Юлия, – но знаю, что вам так рада сегодня, как всегда.
– А! Пани! Принять ли это за комплимет или за правду? Я был бы счастлив…
– Как хотите! – шепнула Юлия.
– Как хочу? – начал Каликст. – А! Пани! Мои желания достигают далеко, высоко, дерзко…
Снова их взгляды встретились и Юлия должна была опустить глаза. Каликст осторожно, несмело коснулся белой свисающей руки, которая ему не сопротивлялась, поднял её к устам и горячо поцеловал.
Тётя шпионила за дверями и с радостью подняла руки к небу.
– Могу ли я целиком исповедать свою душу? – говорил потихоньку Каликст. – Не будете гневаться на меня?
Ничего не отвечала Юлия – поглядела на него, долго задержала взгляд, сердце Каликста забилось и голова закружилась.
– Я вас люблю, панна Юлия! Я люблю вас всей силой сердца и души, страстно, безумно… Я не пан себе, я ваш невольник…
Юлия побледнела как мрамор, на её лице видно было ужасную борьбу; прежде чем ответила, глаза её наполнились слезами.
– Пане Каликст, – сказала она наконец с запалом и каким-то воодушевлённым героизмом, – пане Каликст, вы любили меня с первой встречи, я вас люблю с того времени, как мы взглянули друг другу в глаза…
Каликст хотел пасть ей в ноги, она задержала его приглушённым криком.
– Ради Бога, выслушай меня, прошу, умоляю. Подожди… Я в положении, в каком, может, никогда не находилась женщина. Гнушаюсь ложью, от обмана содрогаюсь… хочу, чобы ты знал, кого любишь. Может, узнав о том, оттолкнёшь меня и убежишь… Но предпочитаю быть несчастной, чем обманывать тебя… Знаешь, пан, мои фамильные отношения? Знаешь его? Знаешь отца моего?..
Говоря это, голос её задрожал и почти затих, она была близка к обмороку.
Каликст весь покраснел.
– Я всё знаю! – сказал он решительным и смелым голосом.
– И зная всё, ты мог любить меня? Смел? – воскликнула она, вскакивая с кресла в воодушевлении, забыв обо всём на свете.
У Каликста замерло на устах слово.
– Да…
Слёзы потекли из глаз Юлии, она снова упала на кресло, молча подала ему обе руки.
– Я твоя навеки, – сказала она сдавленным голосом. – Твоей буду или ничьей.
Каликст стоял перед ней на коленях, целуя её вытянутые руки, но затем вскочил, потому что тётка, которой казалось, что была тут нужна как свидетель, вошла в покой.
Юлия этим вовсе не смешалась.
– Тётя, – сказала она, поворачивая к ней голову, – он меня любит, я его люблю. Благослови…
Было что-то такое дивно смелое в этих словах Юлии, что тётка смешалась, сама не зная, что ответить. Пробормотала несколько слов, приступила к ним, расплакалась от великого счастья – и вышла в другой покой, оставляя их наедине. Они оба нуждались в длительной паузе, дабы остыть, Каликст целовал ей руки, Юлия вся дрожала.
– Дай мне говорить, не хочу уже иметь тайн от тебя, – начала она, – так, ты знал, кем был мой отец, но не знаешь, кем есть! Мои мольбы, просьбы смягчили его, обратили… Он рад бы избавиться от этого ярма, которое его теперь сжигает и угнетает… увы, как каждые кандалы, оно закрепляется на века. Кто знает, можно ли от него избавиться живым… Но отец мне поклялся, что вместо того чтобы вредить, охранять будет, что таким образом предостерегая, заслоняя, может искупить вину, если нагрешил. С того дня, когда я упала без сознания, узнав несчастную правду, мой отец стал новым человеком… Я, я, пане Каликст, если бы могла и умела вам пригодиться когда-нибудь на что-нибудь, – жизнь отдать готова!
Каликст был в восхищении. Теперь он чувствовал, был уверен в её невиновности, видел такую, какую себе представлял, и сверх всяких слов был счастлив! Чем его волновал её отец? Мог быть самим сатаной – тем не менее дочка была чудом, ангелом! А тот ангел его любил так, что не колебался открыть ему всё сердце.
Разговор теперь тёк горячим потоком. Ничего его не сдерживало, никакой страх, никакая форма. Было это как бы извержение лавы из вулкана, которая текла, уничтожая все преграды. Представим себе, что такое сближение двух сердец было первым в жизни обоих; что его сопровождало всё, что укрепляет чувство и поднимает его почти за границы людской природы. Часом назад ещё наполовину чужие друг другу, встревоженные, неуверенные, теперь сидели рука в руке, словно их небесная клятва соединила. Тётя Малуская, стоя в дверях, молилась и плакала. Счастьем, Бреннер, которого гнал и генерал Левицкий, и Юргашко, равно деятельные руководители, не мог в этот день вернуться пораньше; разговор, поэтому, который протянулся почти до полуночи, хотя обоим казалось, что едва был начат, не был прерван, пока не пробила половина двенадцатого. Испуганная Малуская пришла объявить о том, а так как предчувствовала нежное прощание,
