Озорные рассказы. Все три десятка - Оноре де Бальзак
Услышав такие речи сенешала, к коему в этот миг вернулась молодость, ежели судить по брани и проклятиям, паж, не теряя времени, пустился наутёк, и мудро поступил. Брюин, задыхаясь от ярости, бросился в сад; топча всё на своём пути, всё сокрушая направо и налево и богохульствуя, он даже опрокинул три лохани, в которых слуга нёс корм собакам, и в такое впал беспамятство, что убил бы легавую вместо зайца. Наконец нашёл он свою лишившуюся девственности супругу, которая смотрела на дорогу, ведущую в монастырь, поджидая своего пажа, и – увы! – не подозревала, бедняжка, что никогда больше его не увидит.
– Ах, сударыня! Пусть меня тут же проткнёт дьявол своими раскалёнными вилами. Я, слава богу, уже давно не верю басням и давно уже не дитя. Неужто вы так несчастливо созданы природой, что вас целым пажом не разбудишь… Чума ему на голову! Смерть!
– Это правда, – ответила она, поняв, что всё открылось. – Я всё отлично почувствовала, но раз вы сами не научили меня ничему, вот я и подумала, что это мне только снится.
Тут гнев сенешала растаял, как снег на солнце, ибо и Божий гнев смягчила бы единая улыбка Бланш.
– Тысячи миллионов чертей побери того ублюдка! Клянусь, что…
– Ну, ну, зря не клянитесь! – воскликнула супруга. – Если он не ваш, зато мой, а разве вы не говорили сами в тот вечер, что будете любить всё, что от меня исходит?
И тут же она ловко сбила с толку своего супруга, наговорила множество ласковых слов, жалоб, упрёков, столько пролила слёз, произнесла всё, что положено женщинам по их псалтырю: дескать, родовое поместье их никогда не будет подлежать возврату королю, и никогда ни один младенец не был зачат в большей невинности, и то, и другое, и тысячи разных разностей, и столько их насказала, что добрый наш рогоносец смягчился, а Бланш, воспользовавшись передышкой, спросила:
– Где паж?
– У чёрта в зубах!
– Как! Вы убили его?
Побледнев, она чуть не упала.
Брюин не знал, что и делать, когда увидел, что отрада его старческих дней гибнет, и готов был ради спасения жены сам привести к ней её пажа. Потому он и послал за ним. Но Ренэ нёсся, словно на крыльях: боясь казни, он отправился прямо в заморские страны, исполняя свой обет. Когда графиня узнала от аббата, какое на её милого наложено послушание, она впала в глубокую тоску и всё повторяла:
– Где же он, бедный мой? Не сносить ему головы, всем он пожертвовал из любви ко мне.
И она звала его, как ребёнок, не дающий покоя матери, пока не исполнят его каприз. Слушая её жалобы, старик чувствовал, сколь он виноват, и суетился, стараясь угодить чем только мог, кроме одного, в чём угодить он был не в силах, но ничто не могло заменить ей прежних ласк пажа…
И вот в один прекрасный день появился на свет долгожданный младенец. Легко себе представить, что это было истинным праздником для рогоносца, ибо ребёнок – плод прекрасной любви – лицом был в пригожего отца. Бланш утешилась, и со временем вернулась к ней милая её весёлость и та свежесть невинности, которая была утехой старости сенешала. Любуясь младенцем, его играми и смехом, которому вторил счастливый смех матери, сенешал в скором времени полюбил ребёнка и разгневался бы сверх меры на всякого, кто усомнился бы в его отцовстве.
Коль скоро слух о приключении Бланш и её пажа не перешёл за ограду замка, то и говорили по всей Турени, что старый Брюин ещё сумел родить себе сына. Честь Бланш посему осталась незапятнанной, а сама она с внезапной прозорливостью, которую черпала в женской своей природе, поняла, сколь необходимо ей хранить в тайне невольный грех, павший на голову её сына. Вследствие сего стала она сдержанной, разумной и прослыла весьма добродетельной женщиной. Однако ж, немилосердно испытывая терпение своего супруга, она и близко его к себе не подпускала, считая, что навсегда принадлежит Ренэ. В награду за старческое обожание Бланш лелеяла Брюина, расточала ему улыбки, развлекала его, нежно льстила ему, как то обычно делает женщина с обманутым мужем; а сенешал чем дальше жил, тем больше привыкал к жизни и никак не желал умирать. Но однажды вечером старый Брюип всё-таки начал отходить, не зная сам, что с ним такое, и настолько даже, что сказал Бланш:
– Ах, моя милочка, я тебя не вижу. Разве уже настала ночь?
То была смерть праведника, и сенешал заслужил её в награду за свои бранные труды в Святой земле.
Бланш после его кончины долго носила траур, оплакивая супруга, как родного отца. Так она не выходила из печального раздумья, не склоняя слуха к просьбам искателей её руки, за что хвалили её добрые люди, не ведавшие того, что у неё был тайный друг, супруг сердца, и что жила она надеждой на будущее и на самом деле пребывала вдовою и для людей и для себя самой, ибо, не получая вестей от своего возлюбленного крестоносца, считала его погибшим. Нередко бедной графине снилось, что он лежит распростёртый на земле где-то там далеко, и она пробуждалась вся в слезах. И так прожила она долгих четырнадцать лет воспоминаниями об одном счастливом миге. Однажды сидела она в обществе туреньских дам, беседуя с ними после обеда, и вот вбегает её сын, которому шёл тогда четырнадцатый год, и был он похож на Ренэ более, чем мыслимо ребёнку походить на отца, ничего не унаследовав от Брюина, кроме фамилии. И вдруг мальчик, весёлый и приветливый, какой была в юности его мать, вбегает из сада весь в поту, разрумянившись, толкая и сшибая всё на своём пути; по детскому обычаю и привычке бросается он к любимой матери, припадает к её коленям и, прерывая беседу дам, восклицает:
