Уильям Теккерей - Четыре Георга
Дом короля Георга был типичным домом английского джентльмена. Там рано ложились и вставали, обращались друг с другом приветливо, занимались благотворительностью, жили скромно и упорядочение и так, должно быть, скучно, что просто страшно подумать. Не удивительно, что все принцы сбежали из этого уныло-добродетельного домашнего лона. Там вставали, ездили кататься, садились обедать в строго установленные часы. И так — день за днем, всегда одно и то же. В один и тот же час каждый вечер король целовал нежные щечки своих дочерей; принцессы целовали ручку маменьке; и мадам Тильке подавала королю стаканчик на сон грядущий. В один и тот же час обедали пажи и фрейлины, в один я тот же час, пересмеиваясь, садились за чайный стол. Вечером у короля бывал трик-трак или концерт; а пажи до смерти зевали в передней вале; или король с семейством прогуливался пешком по Виндзорским холмам, всякий раз держа за руку свою любимицу принцессу Амелию; вокруг собирались дружелюбные толпы, и итонские мальчики просовывали из-под локтей гуляющих свои румяные рожицы; а по окончании концерта король никогда не упускал случая снять с головы свою огромную треуголку и обратиться к оркестрантам со словами: «Благодарю вас, джентльмены».
Трудно себе представить более безмятежную, более прозаическую жизнь, чем та, что текла в Кью или Виндзоре. В дождь ли, в ведро король всегда по нескольку часов разъезжал верхом и всовывал свою красную физиономию в двери бессчетных окрестных коттеджей, красуясь в треуголке с загнутыми полями и виндзорском мундире перед фермерами, свинопасами, старушками, пекущими пончики, и людьми всякого разбора, и простыми и благородными, как о том повествуется в бесконечных историях. Довольно несолидные это истории. Когда Гарун аль-Рашид навещал инкогнито своего подданного, тот, уж конечно, получал немало выгоды от посещения калифа. Старому Георгу было далеко до великолепной щедрости восточного монарха. Он иной раз, бывало, давал гинею* а иной раз шарил по карманам, но там оказывалось пусто; обычно он задавал хозяину дома тысячу вопросов: велика ли у него семья, каковы виды на урожай овса и бобов, сколько ему приходится платить за аренду, — а потом ехал дальше своей дорогой. Один раз он сыграл роль Альфреда Великого, повернув за веревочку мясо на вертеле, а когда старуха возвратилась к себе в кухню, на столе лежали деньги и записка, начертанная королевским карандашом: «Пять гиней на покупку вертела с рукояткой». Не бог весть, как щедро, но любезно и вполне достойно «Фермера Джорджа». Однажды, когда король и королева прогуливались вместе, им повстречался маленький мальчик, — добросердечные люди, они любили детей, — и они погладили его по белокурой головке. «Ты чей, малыш?» — вопросил виндзорский мундир. «Я сын гвардейца его величества», отвечало дитя. «В таком случае, — молвил король, — стань на колени и целуй руку королевы». Однако невинный отпрыск королевского гвардейца отклонил эту милость. «Нет, — сказал он, — я не стану на колени, ведь я тогда испорчу мои новые панталоны». Экономный король должен был бы прижать его к груди и на месте произвести в рыцари. Таких историй поклонники Георга оставили нам целые томы. В одно прекрасное утро, когда в замке еще все спали, король вышел прогуляться по улицам Глостера; он налетел на служанку Молли с ведром, которая мыла ступени крыльца, взбежал по лестнице, поднял с постели всех пажей, а потом пустился в путь и подошел к мосту, где уже собралась кучка зевак. «Так это и есть новый Глостерский мост?» — спросил наш милостивый монарх, и люди ему ответили: «Да, ваше величество». — «А что же, ребята, может, грянем „ура“?» И, одарив их столь ученым разговором, король пошел домой завтракать. Наши отцы с удовольствием читали эти немудрящие рассказы, смеялись от души этим беспомощным шуткам: им нравился этот старик, совавший нос в каждый фермерский дом, евший простую мясную пищу и презиравший всякие там французские штучки, — настоящий добрый простой английский джентльмен. Вы, вероятно, видели знаменитую гравюру Гилрея, на которой он изображен в виде короля Бробдингнега в старинном парике и толстом, безобразном Виндзорском мундире, разглядывающего в бинокль крохотного Гулливера, который стоит у него на ладони? Нашим отцам хотелось видеть в Георге великого короля, а крохотный Гулливер — это великий Наполеон. Мы похвалялись своими предрассудками, мы хвастались и превозносили себя самым беззастенчивым образом; мы надменно и презрительно относились к врагу, были к нему чудовищно несправедливы; мы пускали в ход любое оружие, и героическое и самое подлое. Не было такой лжи о нем, которой бы мы не верили, такого преступления, которого бы мы в слепом озлоблении ему не приписывали. У меня была когда-то мысль составить коллекцию ложных сведений которые Французы во время войны публиковали про нас, а мы про них; получился бы удивительный памятник общественному обману.
Их величества отличались необыкновенной общительностью: «Придворные хроники» сообщают о многочисленных визитах, которые монархи наносили своим подданным, как благородного, так и простого звания; мы узнаем, с кем они обедали, в чьих загородных замках останавливались, под чьим более скромным кровом любезно пили чай и ели хлеб с маслом. Некоторые вельможи, принимая у себя королевскую чету тратили на это огромные деньги. Иногда в качестве особой милости король с королевой крестили детей в знатных семьях. Мы читаем, что эту честь они оказали в 17$6 году леди Солсбери, а в 1802 — леди Честерфилд. «Придворные новости» подробно описывают, как «Ее Сиятельство» принимала «Их Величества», лежа на роскошной кровати, «в белом парчовом туалете с пышными кружевами, а одеяло, белое парчовое, было все расшито золотом, занавеси же были алого шелку на белой подкладке». Младенца сначала внесла мамка и передала маркизе де Бат, которая возглавляла штат нянек. Маркиза передала малютку на руки королеве. А королева уже передала его епископу Норичскому, и тот совершил обряд крещения, после чего граф Честерфилд, опустившись на одно колено, протянул его величеству чашу горячего вина на большом золотом подносе. Держа его на алой бархатной подушке. Случались и неприятности при коленопреклонениях перед монархами. Бабб Доддингтон лорд Мелком, крайне тучный и одышливый мужчина, в роскошном придворном одеянии стал на колени, как рассказывает Камберленд, и не мог встать, ибо был слишком тяжел и чересчур туго затянут. «На колени, сэр, на колени!» — крикнул лорд гофмейстер одному провинциальному мэру, который должен был прочесть адрес его величеству; однако мэр продолжал свою речь стоя. «На колени, сэр!» — в ужасном волнении кричит гофмейстер. «Не могу, оборачиваясь к нему, отвечает мэр. — Разве вы не видите, что у меня деревянная нога?»
Превосходная книга «Дневники и письма семьи Бэрни» дает нам подробную картину жизни при дворе старого доброго короля Георга и старой доброй королевы Шарлотты. Король каждое утро вставал в шесть часов и два часа проводил в полном одиночестве. Ковер в спальне он считал излишней роскошью. К восьми часам подымалась королева и все королевское семейство, и все шли в дворцовую часовню. Коридоры не освещались; в часовне было полутемно; принцессы, гувернантки, пажи дрожали от холода и ворчали; но холод ли, жара ли, они все равно должны были идти, и дождь ли, ведро, тьма ли, свет старый храбрый Георг всегда был на месте, чтобы произнести «аминь» в ответ капеллану.
Королева в бумагах Бэрни представлена особенно полно. Это была рассудительная, строгая дама, очень величавая в торжественных случаях и довольно простая в обычной жизни; изрядно начитанная по тогдашним временам, она разумно судила о книгах; была скупа, но справедлива, обычно милостива к домочадцам, но совершенно неумолима в вопросах этикета и терпеть не могла, когда кто-нибудь из ее приближенных заболевал. Она назначила мисс Бэрни нищенское содержание и чуть не насмерть уморила бедную молодую женщину. При этом она была совершенно убеждена, что оказала ей величайшую милость тем, что оторвала от свободы, славы и интересных занятий и обрекла чахнуть в тоске и безделии при своем мрачном дворе. Для нее он не был мрачным. Будь она там служанкой, а не госпожой, она бы никогда не дрогнула духом, — у нее бы все до последней булавки лежало всегда на месте и сама она в любую минуту была бы к услугам господ. Уж ее-то нельзя назвать слабой, и в других она не прощала этого свойства. Она держалась безупречно, и бедные грешники вызывали у нее яростную ненависть, какой иногда грешит добродетель. За долгую жизнь у нее, наверное, были свои тайные страдания, о которых уже никогда никто не узнает, — не только из-за детей, но и из-за мужа, — в те дни, когда он терял рассудок; когда невнятная его речь лилась сплошным потоком глупости, злости, несправедливости, а она улыбалась в этом невыносимом положении и оставалась с ним ласковой и почтительной. Королева всю жизнь храбро исполняла свой долг и того же требовала от других. Однажды на крестинах в королевском семействе дама, державшая на руках младенца, от усталости почувствовала себя дурно, и принцесса Уэльская попросила у королевы для нее позволения сесть. «Пусть стоит», — отвечала королева, стряхнув табачную крошку с рукава. Сама бы она, если бы понадобилось, могла простоять так на ногах, не дрогнув, хоть до тех пор, пока у внука вырастет борода. «Мне семьдесят лет, — негодуя произнесла королева, обращаясь к уличной толпе, остановившей ее портшез, — я пятьдесят лет королева Англии, и меня никогда никто не оскорблял». Бесстрашная, суровая и несгибаемая старушка-королева! Не удивительно, что сыновья постарались сбросить с себя ее власть.
