Дэвид Лоуренс - Сыновья и любовники
— Противные они, неученые совсем и противные, не пойду больше. Мистер Брейтуэйт говорит «игде ж» да «чего», а мистер Уинтерботем говорит «туточки».
— И из-за этого ты не хочешь туда ходить? — с улыбкой спрашивает миссис Морел.
Мальчик молчит. Лицо бледное, глаза темные, гневные. Мать занимается своими делами, не обращает на него внимания.
— Стоят все передо мной, никак не пройдешь, — говорит он наконец.
— Так ведь надо просто попросить, чтоб пропустили, хороший мой, — объясняет мать.
— А Элфрид Уинтерботем говорит: «Вас чего, в школе считать не учат?»
— Его самого почти ничему не учили, — говорит миссис Морел. — Это уж наверняка… ни хорошим манерам, ни соображению… а хитрый он от рожденья.
Так, по-своему, она утешала мальчика. От его нелепой сверхчувствительности у нее заходилось сердце. И случалось, бешенство в его глазах разбудит ее, спящая душа на миг изумленно встрепенется.
— Сколько было выписано? — спросила она.
— Семнадцать фунтов одиннадцать шиллингов и пять пенсов, а вычли шестнадцать и шесть пенсов, — ответил мальчик. — Хорошая неделя, и у папки только пять шиллингов удержали.
Теперь она могла подсчитать, сколько заработал муж, и призвать его к ответу, если он недодаст ей денег. Морел всегда скрывал от нее, сколько получил за неделю.
В пятницу вечером пекли хлебы и ходили на базар. Было заведено, что Пол оставался дома и приглядывал за хлебами. Ему нравилось сидеть дома и рисовать или читать; рисовать он очень любил. Пятничными вечерами Энни всегда где-нибудь шастала, Артур, по обыкновению, веселился, в свое удовольствие. И Пол оказывался дома один.
Миссис Морел любила ходить на базар. На маленькой базарной площади, на вершине холма, где сходились четыре дороги — от Ноттингема и Дерби, от Илкстона и Мэнсфилда, — ставили множество ларьков. Из окрестных поселков приходили машинисты шахтных подъемных машин. Базар был полон женщин, на улицах толпились мужчины. Было удивительно видеть повсюду на улицах столько мужчин. Миссис Морел обычно ссорилась с торговкой галантерейным товаром, сочувствовала простофиле фруктовщику, правда, жена у него была препротивная, смеялась с торговцем рыбой — был он плут, но уж такой шутник, ставила на место продавца линолеума, холодно обходилась с торговцем случайными вещами и подходила к торговцу фаянсовой и глиняной посудой только по крайней необходимости, а однажды ее соблазнили васильки на мисочке — и тогда она была холодно-вежлива.
— Не скажете ли, сколько стоит вот эта мисочка? — спросила она.
— Для вас семь пенсов.
— Благодарствуйте.
Она поставила мисочку на место и пошла прочь; но не могла она уйти с рынка без приглянувшейся вещицы. Опять проходила мимо скучно лежащих на полу горшков и, притворяясь, будто вовсе и не смотрит, украдкой бросала взгляд на ту самую мисочку.
Идет себе мимо женщина небольшого росточка в шляпке и черном костюме. Шляпку эту она носила уже третий год, и Энни ужасно из-за этого огорчалась.
— Мам! — молила она. — Ну не носи ты больше эту жуткую шляпку.
— А что ж мне тогда носить, — вызывающе отвечала мать. — И, по мне, она вполне годится.
Сперва шляпку украшало перо, потом цветы, а теперь всего-навсего черная тесьма и маленький черный янтарь.
— Какой-то у нее унылый вид, — сказал Пол. — Ты не можешь ее подбодрить?
— Не дерзи, Пол, смотри у меня, — сказала миссис Морел и храбро завязала под подбородком черные ленты шляпки.
Сейчас она опять глянула на приглянувшуюся мисочку. И ей, и ее недругу гончару было не по себе, словно что-то стояло между ними. И вдруг он крикнул:
— За пять пенсов хотите?
Миссис Морел вздрогнула. Она ожесточилась в сердце своем и все-таки остановилась и взяла мисочку.
— Беру, — сказала она.
— Вроде милость мне оказываете, а? — сказал он. — Лучше плюнули бы в миску-то, как ведется, когда тебе чего задаром отдают.
Миссис Морел холодно выложила пять пенсов.
— Вовсе вы не задаром отдали, — возразила она. — Не хотели бы продать за пять пенсов, так и мне не продали б.
— В этом проклятущем месте, считай, тебе повезло, если хоть как товар распродал, — проворчал гончар.
— Да, бывают и плохие времена и хорошие, — сказала миссис Морел.
Но она простила гончара. Теперь они друзья. Теперь она не боится трогать его утварь. И радуется.
Пол ожидал ее. Он любил, когда мать возвращалась. В такие минуты она бывала в самом лучшем своем виде — торжествующая, усталая, нагруженная свертками и очень оживленная. Он услышал быстрый, легкий ее шаг и поднял голову от рисунка.
— Ох! — она перевела дух, улыбнулась ему с порога.
— Ого, ну и навьючилась ты! — воскликнул он, отложив кисть.
— Да уж, — тяжело выдохнула мать. — А Энни, бессовестная, еще обещала меня встретить. Эдакий груз!
Она опустила плетеную сумку и свертки на стол.
— Хлеб готов? — спросила она и пошла к духовке.
— Уже последний печется, — отвечал Пол. — Можешь не смотреть, я про него не забыл.
— Ох уж этот гончар! — сказала она и закрыла дверцу духовки. — Помнишь, я говорила, какой он нахал? А теперь, выходит, не такой уж он плохой.
— Правда?
Мальчик внимательно ее слушал. Она сняла черную шляпку.
— Да. Просто не удается ему сколотить деньжат… все на это нынче жалуются… оттого с ним и не сговоришь.
— И со мной было б так же, — сказал Пол.
— Тут и удивляться нечему. И он взял с меня… как по-твоему, сколько он взял с меня вот за это?
Миссис Морел развернула обрывок газеты, извлекла мисочку и с радостью на нее посмотрела.
— Покажи! — попросил Пол.
Оба восхищенно разглядывали мисочку.
— Мне так нравится, когда разрисовывают васильками, — сказал Пол.
— Да, и я подумала про чайник для заварки, который ты мне подарил…
— Шиллинг и три пенса, — сказал Пол.
— Пять пенсов!
— Мам, он продешевил.
— Да. Знаешь, я поскорей улизнула. Но не могла же я заплатить больше, это было б транжирство. И ведь если б он не хотел, мог не продавать.
— Конечно, мог, а как же, — согласился Пол; так они утешали друг друга, боясь, что обобрали гончара.
— В нее можно класть печеные фрукты, — сказал Пол.
— И сладкий крем, и желе, — сказала мать.
— А то редиску и салат-латук, — подхватил Пол.
— Не забудь про хлеб в духовке, — напомнила мать, да так задорно.
Пол заглянул в духовку, постучал по нижней корочке каравая.
— Готово, — сказал он и подал хлеб матери.
Она тоже постучала.
— Да, — подтвердила она и собралась разгружать свою сумку. — Ох, да я бессовестная транжира. Не миновать мне нищеты.
Пол подскочил к ней, ему не терпелось увидеть, о каком транжирстве речь. Миссис Морел развернула еще газетный сверток, показались корни анютиных глазок и малиновых маргариток.
— Целых четыре пенни выложила, — простонала она.
— Как дешево! — воскликнул Пол.
— Дешево-то дешево, но уж в эту неделю нельзя мне было роскошничать.
— Но ведь прелесть! — воскликнул Пол.
— То-то и оно! — вырвалось у матери, она не сдержала радости. — Посмотри на этот желтый, Пол, конечно, прелесть… и совсем как лицо старика!
— Точь-в-точь! — воскликнул Пол и наклонился понюхать. — И до чего приятно пахнет! Но он весь забрызган.
Он кинулся в кладовку, принес фланелевую тряпочку и осторожно обмыл цветок.
— А теперь посмотри, пока лепестки влажные! — сказал он.
— Да уж! — воскликнула мать, радуясь как маленькая.
Дети со Скарджил-стрит считали себя выше прочих в поселке. Но в том конце, где жили Морелы, было их совсем немного. Оттого они больше держались друг друга. Мальчишки и девчонки играли вместе, девчонки участвовали в драках и грубых играх, мальчишки присоединялись к ним, когда они прыгали через веревочку, катали обруч и кого только из себя не строили.
Энни, Пол и Артур любили зимние вечера, если на дворе было сухо. Они сидели дома, дожидаясь, пока пройдут все углекопы, станет темным-темно и улицы опустеют. Тогда они обертывали шею шарфом — как все шахтерские дети, пальто они презирали — и выходили. В проходе между домами тьма, а в самом конце раскрывалось необъятное пространство ночи, внизу, где шахта Минтона, горстка огней, и еще одна вдали, напротив Селби. Самые далекие крохотные огоньки, казалось, уходят во тьму, в бесконечность. Ребята с тревогой смотрели на дорогу, в сторону фонаря, который стоял в конце тропы, что вела в поле. Если на небольшой освещенной площадке никого не было, Пол с Артуром чувствовали себя потерянными. Сунув руки в карманы, стояли они под фонарем, спиной к ночи, глубоко несчастные, и вглядывались в темные дома. Вдруг под короткой курткой мелькал фартук, и на площадку вылетала длинноногая девчонка.
