Бруно Травен - КОРАБЛЬ МЕРТВЫХ
Да, вода так чудесно прохладна, и солнце так изумительно ярко. Ни один фараон не хватал меня здесь за ворот. А я слишком хорошо знаю это прикосновение. Триста пятьдесят граммов тоже узнали его. Если бы в тебе было, по крайней мере, кило! Но за то, что ты клюнула, попалась мне на удочку и не заставила меня сидеть еще дольше в напрасном ожидании, за то, что ты доставила мне удовольствие поймать себя, и оттого, что я люблю свободу больше, чем набитый желудок, что солнце смеется и море голубеет, и потому еще, что ты испанская рыбка, - гоп-ля! Ты не будешь расстреляна, плыви себе весело и радуйся своей беспечной жизни. Не попадайся же другому в сети. Плыви и кланяйся своему возлюбленному.
И вот она трепещет, плеснула по воде, плывет и смеется так, что я слышу этот плеск и смех даже здесь на взморье. Привет твоему возлюбленному!… Ишь каналья…
–Ну и рыбак, - говорит кто-то у меня за спиной.
Я оборачиваюсь и вижу таможенного чиновника, который все время следил за мной и теперь громко хохочет.
–Тут ведь много рыбы, воды вон сколько! - говорю я, накалывая на крючок колбасу.
–Конечно, много. Но и эта была отличная рыбка, и какая толстая.
–Конечно, толстая. Ведь она съела целую жестянку колбасы. Как ей не быть толстой?
–Зачем же вы удите, если бросаете такую хорошую рыбу в воду?
–А вот зачем: если вечером меня кто-нибудь спросит, что я делал весь день, я скажу: удил рыбу.
–Ну тогда продолжайте на здоровье, - сказал таможенный чиновник.
Что рыболовство - действенная философия, знают очень немногие. Ведь живешь не ради обладания, а ради желания, ради игры, ради увлечения.
Еще одна. Ах зачем я выпустил ту? Теперь у меня была бы уже достаточная порция. Но не стану же я вводить классовых различий: ту я отпустил, не могу же я эту, ради ее глупости, приговорить к смерти. Разумеется, глупость заслуживает всегда и всюду смертного приговора, но пока что ее наказывают рабством. Если бы я знал, что мне попадутся еще три таких же, как ты, тебе пришлось бы этому поверить. У меня аппетит на рыбу. Но ты такое изумительное маленькое живое чудо. Да ну, плыви себе на волю! Свобода - самое лучшее и прекрасное в жизни.
Ах черт бы вас побрал, что мне со всеми вами делать? Опять у меня одна рука. Я знаю наверняка, что, оставь я тебя здесь, ни одна больше не клюнет, потому что все они будут знать, что на меня нельзя положиться. А с тобой одной нечего и начинать. Стоит ли ради тебя уходить отсюда и раскладывать огонь? Сколько времени работала над тобой жизнь, чтобы довести тебя до этой незначительной величины? Шесть лет, а может быть и семь. Неужели же я должен убить тебя одним ударом, в одну секунду прекратить твою жизнь? Плыви, радуйся голубому морю и своим друзьям. И вот она весело вильнула хвостиком и скрылась в волнах. Эй, девчоночка, ты, видно, знаешь, что такое свобода!
Какой странный корабль снимается там с якоря! Он, по-видимому, отчаливает, но не может сдвинуться с места. Он волочится и скользит и скребется у берега. Видимо, ему не хочется в море, видимо, он боится воды. Несомненно, одно: есть корабли, страдающие водобоязнью, да, сэр. Отрицать в кораблях индивидуальность - большая ошибка. У каждого из них свой характер и свои настроения, точно так же, как и у людей. У этой старой тетки тоже есть характер. Я вижу это по всей ее сноровке. Не хотел бы я лизать с нее соль.
XIX
Сколько кораблей я перепробовал на своем веку - знают одни только боги. Тысячи их перевидал я за всю мою жизнь, этому поверит сам Фома Неверный. Но никогда еще я не видел такого корабля. Все его очертания имели не только необычайный, но прямо-таки невозможный вид. При взгляде на этот корабль трудно было поверить, чтобы он мог держаться на воде. Гораздо легче было допустить, что это прекрасное средство транспорта по Сахаре и что эта махина не уступит лучшим верблюдам. Ее форму нельзя было назвать ни модной, ни средневековой. Ее нельзя было причислить ни к какому периоду кораблестроительного искусства.
На носу ее стояло имя: «Иорикка». Но это имя было так размыто и затерто, словно она стыдилась носить его. Оно соответствовало, по-видимому, названию ее родины. Но откуда она была, она не хотела выдать никому: вероятно, она стыдилась своего местожительства. И свою национальность она держала в строгой тайне: видимо, паспорт ее был не совсем в порядке. Во всяком случае, развевающийся на ее мачте национальный флаг так выцвел, что мог быть принят за любой из существующих национальных флагов. Кроме того, он выглядел таким растерзанным, словно участвовал во всех морских боях последних четырех тысяч лет.
Какого цвета была ее одежда, я не мог бы сказать при всей своей догадливости, несмотря на то, что окраска является моей специальностью. По всем признакам, ее платьице когда-то, в очень отдаленные времена, было белоснежным, белым, как невинность новорожденного младенца. Но это было уж очень давно. Может быть, тогда, когда Авраам обручался в Халдее с Саррой. Края фальшборта были когда-то зелеными. Но и это было давным-давно. С тех далеких пор «Иорикка» сменила не мало пестрых платьев, сообразно с требованиями времени. Но палубные рабочие никогда не трудились сбить с нее старую краску. Вероятно, им это запрещалось. Во всяком случае, новая краска накладывалась на старую. Поэтому «Иорикка» приобрела несоответствующий ее действительным размерам объем. Стоило только заботливо счистить каждую краску в отдельности, и можно было бы точно установить, какой сорт и цвет краски применяло к ней каждое столетие.
Но чтобы не быть обвиненным в преувеличении, следовало бы счистить краску не только с верхней одежды «Иорикки», в которой она выглядела сравнительно еще молодой, так как время от времени ее посылали в институт красоты. Нет, краску следовало бы соскоблить со всех частей корабля, особенно же внутри его, - тогда, быть может, удалось бы узнать, в какой цвет был окрашен пиршественный зал Навуходоносора; ведь это еще до сих пор не выяснено и причиняет мне так много забот.
Платье «Иорикки» имело дьявольски жалкий вид. На нем пестрели огромные заплаты: это матросы пробовали ярко-алый сочный большевистский цвет. Но владельцу или капитану не понравился этот цвет, и дальше шла уже аристократическая голубизна. Красная краска, однако, стоила денег, и ее оставили спокойно алеть. Краска оставалась краской, и всепожирающей соленой воде было безразлично, что пожирать - большевистскую ли красную или зеленую краску свободы,- была бы только добыча волнам и ветру, иначе они сожрали бы самый корабль. Следующему владельцу пришелся по вкусу черный цвет. Он думал, что жирным черным цветом легче замазать недоверчивые глаза страховых обществ. Но не один из владельцев не поднялся на такую высоту щедрости, чтобы закрасить новой краской то, что было уже раз окрашено, и придать всему одеянью корабля один тон. Только бы не делать лишних расходов, ведь это был… впрочем, этого я еще не скажу, потому что наверно еще не знаю. Но старый сом имеет тонкое чутье, а я вот именно такой старый сом.
Когда «Иорикка» была в плавании или стояла в гавани, краски не хватало и окраску продолжали теми красками, какие были под рукой. А шкипер писал счета: «Куплено краски, куплено краски, куплено краски». Никто не может прожить на одно свое жалованье. Краски, разумеется, не покупались, а выгребались те, что оставались на корабле от прежних окрасок: коричневые, зеленые, лиловые, желтые или оранжевые.
И вот такой-то разноцветной выглядела «Иорикка» снаружи. При виде такого морского чудовища у меня от испуга едва не вырвалось из рук удилище.
Все это происходит оттого, что палубным рабочим не дают по скупости отпуска, когда корабль стоит в порту. Первый офицер не знает, что с ними делать, и вот он отдает им приказание красить, и они красят с семи часов утра до пяти часов вечера, красят, красят, красят, пока на свете есть хоть одна кисть и хотя бы одна старая жестянка, по краям которой остался слой засохшей, потрескавшейся краски.
Рабочие во время окраски висят на тросах у стен борта или сидят на узких досках, опущенных на канатах. Когда корабль получает сильный толчок, - будь это по милости налетевшей волны или мимоидущего большого корабля, - красильщик со своими качелями отлетает от борта. И так как жизнь ему дороже, чем ведро с краской, то ведро, разумеется, дает крен и яркая струя стекает вниз по борту. Ведро, правда, спасено и человек также. Ведро висело на канате, а человек успел вовремя ухватиться за канат. Но краска! Краска! Помимо всех родов краски, на «Иорикке» можно было совершенно точно счесть все толчки, которые ей пришлось пережить в течение последних десяти лет. Закрашивать все эти следы пролитой краски было бы пустым мотовством. Ведь это же была краска, и цель владельцев «Иорикки» - затушевать краской некоторые недостатки ее красоты - вполне достигалась такими непроизвольными толчками. Они и без того уже обходились достаточно дорого, потому что не вся краска оставалась на «Иорикке»: часть ее исчезала в море, а другая - оставалась на брюках красильщика, на которых она была совсем лишней. По поводу этих окрашенных брюк, которые могли держаться, стоя на полу без посторонней помощи, предстояло еще объяснение с первым офицером, придерживавшимся того мнения, что краска дороже человека и что прежде, чем думать о своей никчемной жизни, рабочий должен был подумать о краске. Палубного рабочего офицер может найти на панели или взять из-под виселицы, но краска стоит денег, и шкипер устроит ему настоящий скандал, ссылаясь на расходную книгу и рубрику: «куплено краски». Нередко это объяснение, после обмена снарядами, начиненными бранью и проклятиями, кончалось тем, что спасшийся рабочий брал расчет, взваливал на плечи свою котомку и уходил с корабля, желая последнему пожара в угольной яме, на расстоянии тысячи пятисот миль от берега.
