Франсуа Мориак - Агнец

— Если он здесь останется. Жан решительно против того, чтобы мы определили его в пансион или просто отдали в школу. Он хочет вернуть его в приют. Вот разве... Да, я думаю, чтобы удержать вас здесь, он согласится его оставить. Но не можете же вы посвятить себя мальчику, который вам никто?

— Однако именно тут мне яснее всего, как надо поступать. Что же до остального...

Ксавье взглянул на нее совсем по-детски. Сидя у него в ногах, Мишель ногтем соскабливала застывшую каплю свечного воска со своего старенького халата. Она не успела ни причесаться, ни накрасить губы и радовалась тому, что ей это сейчас безразлично.

— Меня беспокоит только одно, — снова заговорила она. — Жан вряд ли смирится с тем, что вы останетесь у нас ради кого-то другого... Особенно ради этого мальчишки...

Мишель отвела глаза. Ксавье застегнул пижамную куртку. Она поднялась и стала прибирать в комнате, вылила в ведро воду из таза, собрала грязные полотенца. Он представил себе Доминику, хлопочущую возле него.

— Господи, во что вы превратили носки! Она подняла с пола ошметки грязной шерсти.

— Не знаю, как вам и объяснить... — начал он.

— Не надо ничего объяснять. В конце концов, вы не обязаны давать мне отчет. Я просто выброшу их на помойку.

Она снова вышла из комнаты — принести ему завтрак. Пожалуй, еще не стоит пускать сюда Октавию. Мишель спустилась на кухню, не чувствуя никакого отвращения к заскорузлым от крови, вконец разодранным носкам, которые несла, чтобы «сунуть их в корзину», как говорят в Ларжюзоне. Кухарка еще не пришла, но Октавия уже сварила кофе. Мишель собрала поднос, потом завернула носки в старую газету и собралась было выкинуть их в помойное ведро, стоявшее под раковиной, но вдруг передумала: «Нет, ни за что... Я просто с ума сошла... — тут же решила она. — Это же грязные носки!» Но она все-таки сунула сверток в карман халата и поднялась наверх.

— Какое счастье! — воскликнул Ксавье, когда Мишель с подносом вошла в комнату. — Кофе! Нет, спасибо, масла не надо... Почему, я охотно ем масло, но только не утром.

— Пойду оденусь и займусь Роланом, — сказала она. — Жану я скажу, что у вас жар...

Он возразил, что у него нет температуры.

— Но могла бы и быть. Ведь вы действительно больны, так что это не совсем ложь.

Одевшись, Мишель снова вспомнила о носках, завернутых в газету: она не знала, куда их деть, в ее костюме не было карманов, и ей пришло в голову закопать их в парке. Накрапывал дождик, трава была мокрая, но Мишель все же дошла до ручья. Она примерно представляла себе, куда идти: рядом с тем местом, где Ксавье с Роланом, сидя на корточках, разглядывали головастиков, были заросли папоротника. Она выдернула пучок стеблей с налипшими на корнях комьями земли, сунула в образовавшуюся ямку злополучный сверток и прикрыла ее сверху камнем, как делала в детстве, когда хоронила старую куклу или мертвую птицу.

— Что же ты не пошел с мсье Ксавье в церковь?

Мишель вошла в комнату для прислуги, соседнюю с комнатой Октавии, — застелить кровать Ролана. Она распахнула ставни. Октябрьское солнце ворвалось в окно вместе с запахом прелых тополиных листьев. Она удивилась, что птичка еще не упорхнула. Над узкими плечами торчала большая взлохмаченная голова. Нос был краснее лица и уже по-юношески выпирал, а рот еще оставался совсем детским. Красивые темные глаза глядели в сторону.

— Вчера вечером он попросил тебя пойти вместе с ним.

— Он сказал, что это необязательно, ведь сегодня не воскресенье.

— Но ты мог бы доставить ему это удовольствие. Ведь он столько для тебя делает.

Ролан ничем не показал, что благодарен Ксавье за его заботу.

— Ты остался в Ларжюзоне только потому, что Ксавье согласился с тобой заниматься, — продолжала Мишель. — Короче говоря, мы поручили тебя ему: он теперь как бы взял тебя под свою опеку... Да отвечай же, в конце концов, когда с тобой разговаривают! — закричала она.

Ролан оглядел ее с ног до головы, и она почувствовала, что он заметил и беспорядочно висящие пряди волос, и отсутствие косметики на ее лице.

— Я никого ни о чем не просил, — сказал он наконец.

— Тем более мило, что он взял это на себя. Дурно быть неблагодарным.

— Но я-то ни о чем не просил.

— У тебя нет сердца, кто-кто, а уж я это знаю. Немедленно вставай и садись заниматься!

— Мне не надо заниматься. Сегодня четверг.

— Тогда отправляйся куда хочешь, только не попадайся мне на глаза!

Она вышла, хлопнув дверью, но вспомнила о Ксавье, устыдилась своей вспышки и вернулась в комнату. Ролан лежал ничком на кровати и рыдал, уткнувшись лицом в подушку. Мишель наклонилась к нему:

— Ну ладно, успокойся, я не хотела тебя обидеть.

Она погладила его по волосам, но он метнулся к стене и накрылся с головой простыней.

— Ну погляди на меня, улыбнись.

Она силком, двумя руками, оторвала его голову от подушки и повернула к себе его искаженное гримасой плача, мокрое от слез лицо. Сперва она не поняла, что он бормочет:

— Если вы думаете... Если вы думаете, что это из-за вас...

— Нет, конечно, не из-за меня.

— Если вы думаете, что я хочу здесь остаться...

Но Мишель не разозлилась. Она с грустью глядела на этого ощетинившегося лисенка, которого ей никак не удавалось приручить.

— А ты думаешь, я хочу, чтобы ты здесь остался? Думаешь, мне охота стелить твою постель?

Она спустилась на первый этаж и тихонько отворила дверь комнаты, погруженной во тьму. Это была комната Жана. Она прислушивалась в темноте к спокойному дыханию спящего, к этому монотонному шуму живого потока, журчанью жизни внутри недвижного тела, подвластного своим законам. Постепенно ее глаза привыкли к полутьме — осеннее солнце все же просачивалось в комнату сквозь закрытые ставни. Белели простыни, окутывавшие большое мужское тело. Зачем его будить? Он спал, значит, он не страдал. Благородной формы ухо, волнистые красивые волосы, которые она так любила, сильная шея. Он лежал тут совершенно беззащитный и все же недоступный, неизлечимо больной. Она могла коснуться его рукой, губами, и все же он был для нее навсегда потерян.

Мишель подумала, что Ксавье скоро вернется из церкви — он пошел туда в первый раз с тех пор, как приехал в Ларжюзон. Мишель размышляла об этом живом сердце, об этой живой душе, попавшей сюда неведомо откуда, об этой морской птице, которую буря отогнала далеко от побережья, на безводные земли, и вот она стала пленницей этого дома, этих деревьев, этого спящего человека. Чего ожидал Жан, на что надеялся? Он все твердил: «Вот увидишь, увидишь! И у Ксавье не хватит терпения нянчиться с этим дрянным мальчишкой. Он скоро устанет, ему все надоест, он затоскует, и тогда придет наш черед». Мишель понимала, что в его устах это означало: «И тогда придет мой черед». «Если не мой», — думала она, но старалась прогнать эту мысль. А в конце концов, почему бы и нет? Бригитта Пиан ни за что не допустит, чтобы Доминика виделась с Ксавье. Их только-только вспыхнувшее чувство угаснет от разлуки — уж старуха наверняка позаботится о том, чтобы их встречи не возобновились... Ксавье не к кому будет прибиться. «А я всегда буду здесь, и днем, и ночью, всегда».

Да, эту мысль надо гнать. Мишель оделась более тщательно, чем обычно. Она пойдет его встречать. Он, наверно, будет причащаться, а значит, задержится, ведь он ушел задолго до начала мессы, чтобы успеть исповедаться. Бедный священник! Что он подумал об этом грешнике? Она накинула на плечи твидовое пальто, которое надевала только для поездок в город. Ксавье она увидела на повороте посыпанной щебенкой аллеи: Мишель было заторопилась, но чем ближе она к нему подходила, тем больше замедляла шаг. Ксавье шел не спеша, опустив голову, он словно прислушивался к чьему-то далекому голосу, силясь разобрать неясные слова. Она поравнялась с ним, но не решилась ни заговорить, ни даже улыбнуться. Быть может, он ее даже и не заметил.

— Так вы и есть тот самый молодой человек из Ларжюзона?

У Ксавье сразу же отлегло от сердца. Значит, священник знает, кто он такой, и его исповедь не покажется ему странной. Бригитта Пиан, видно, говорила о нем со священником — конечно, до скандала, когда еще не питала к нему дурных чувств. Ксавье радовался, что этот священник не принадлежит к типу сельских бонвиванов. Он был скорее хрупкого телосложения и то и дело опускал свои блеклые глаза, чтобы не встретиться взглядом с собеседником. Ксавье встал на колени. Он старался уложить в канонические формулы покаяния свои невнятные прегрешения.

— Да, — говорил священник, — я понимаю... Да-да... И это все? Ну, что ж, я не вижу в этом ничего страшного... В том, что вы заколебались на пороге семинарии, особой вины нет. Я позволил себе высказать это одной пожилой даме, которая интересовалась вами. Что касается соблазнов и искушений, то я не вижу в них повода для тревоги. Они в природе вещей и, значит, не богопротивны. Покайтесь всем сердцем... — Он уже поднял руку для благословения, но Ксавье, задыхаясь, прервал его: