Жозеф Кессель - Смутные времена. Владивосток 1918-1919 гг.
Я смотрел на нее из темного коридора, из-за плеча ночного сторожа, отворившего дверь. Комнатенка была столь мала, что Лена была от него на расстоянии вытянутой руки.
— О! Как я рада тебя видеть, мой дорогой дедушка Мороз, — сказала она. — Заходи, выпьем по стаканчику.
Старик отошел в сторону, чтобы я смог пройти, и закрыл за мной дверь. Лена отступила к окну, где вместо стекла была промасленная бумага, и оттуда, согнувшись пополам, чтобы не удариться головой о потолок, она кричала:
— Убирайся, сейчас же убирайся! Убирайся! Это мой дом, слышишь, это мой дом! По какому праву ты? Ты думаешь, что тебе все можно, потому что вчера я рассказала тебе… Убирайся!
Мне стало страшно. Ее голос поднялся до крика. Могло случиться непоправимое. Я пробормотал извинения, согласие. Я так и остался стоять на пороге. Мне достаточно было сделать один шаг, чтобы покинуть комнату.
Когда я собирался уже выйти, я вспомнил о пакете, что был у меня в руках. Я положил его на неубранную кровать с влажными простынями и пробормотал:
— Здесь лекарства. Мне сказали, что ты больна.
Это «ты» казалось мне таким естественным. Но об этом я подумал уже несколько позже. Мне хотелось только одного: уйти. Я повернулся к двери. Мне показалось, что Лена что-то сказала.
Она говорила так тихо, что поначалу я не мог различить ни одного слова.
Потом я понял. Она шептала:
— Подожди… Подожди.
Она медленно, с трудом дошла до кровати. Хотя расстояние было незначительным, ноги ее не слушались. Она попыталась открыть пакет, ничего не вышло. Я открыл его сам.
Она рассмотрела одно за другим все лекарства несколько раз, потом спросила меня:
— Ты пришел, чтобы ухаживать за мной, чтобы помочь мне? После всего, что ты узнал обо мне…
В ее голосе было столько смирения, у жизни нет никакого права причинять боль кому бы то ни было. Я молчал. Лена снова заговорила:
— Ты любишь меня? Любишь?
Мне вспомнилась старинная, очень старинная русская поговорка, или пословица, или слова из песни. Так говорила пропащая девушка:
— Люби меня грешной, чистенькой и невинной меня бы всякий полюбил.
Я повторил эти слова Лене, сам того не сознавая. Она вздрогнула, впервые посмотрела мне в глаза и прошептала:
— Ты знаешь?
Можно было подумать, что я колдун, знающий заклинания. Она осмотрела комнату, посмотрела на свою грязную рубашку.
— Я прошу тебя, пожалуйста, оставь меня. Увидимся завтра, я обещаю тебе.
Она перекрестилась. Я ушел, она не сделала ни шага, даже не пошевелилась.
Мы выехали из очень удаленных друг от друга кварталов, но в «Аквариум» приехали одновременно, минута в минуту. К самому открытию.
Заняли обычные наши места за дальним столиком, казалось, что это стало нашей давней привычкой. А на деле только лишь во второй раз.
Пока мы сидели в одиночестве в зале, к нам подошел Василий. Он принес целое блюдо, усыпанное пирожками с капустой, мясом, с черной икрой, и кавказское вино.
— Надо кушать, — сказал он Лене. — Нет-нет, никаких разговоров. Чтобы петь, нужно есть.
Она подчинилась ему. Мы говорили. Она все больше и только о старом ночном стороже. Когда-то он был солдатом. Отдал службе сорок лет. В молодости он участвовал во многих войнах — против турок. Чуть позже против японцев. Лена оживилась:
— Это произошло в Порт-Артуре, совсем недалеко отсюда, представляешь.
Учитывая расстояния, какие были в Сибири, это было почти рядом. В Японии старик попал в плен. Он до сих пор переживает поражение России из-за царя. Он его очень любил.
Я спросил у Лены, почему она называет его Дедушка Мороз. Из-за его накидки, его бороды? Нет, не поэтому. Нет… А потому, что на Рождество он пригласил ее в подвальчик гостиницы, что был ему пристанищем.
Зал, партер, ложи — все было заполнено. Все девушки исполнили свои номера. Настал черед Лены.
Вместо привычного черного платья на ней сегодня было узкое платье из красного шелка, украшенное маленькими звездочками, она сама его сшила, похвасталась она мне. Новая песня была столь же проста и печальна, но в ней сквозила едва заметная нежность.
Несколько минут спустя после того, как Лена сошла со сцены, она захотела поехать домой. На лбу и носу у нее проступили капельки пота. Я подумал, что у нее поднялся жар.
— Нет, — произнесла она. — Просто со вчерашнего вечера я не брала в рот ни капли водки.
— Ты хочешь выпить?
— Одну рюмочку, только одну. Я слишком много пью.
Она с силой сжала мою руку. Ей подали ее рюмку водки. Мы сели в сани.
— Ехать быстро я не смогу, — сказал кучер. — Снег сейчас тает даже ночью.
На самом деле вот уже несколько дней — стояли последние дни февраля — была оттепель, снег превращался в грязное месиво, сосульки, свисавшие с крыш домов и балконов, оттаивая, крупными каплями падали на тротуары и головы прохожих.
— Поезжай как хочешь, — ответила ему Лена. — Нам спешить некуда.
И две лошади тронулись в путь ленивой рысцой. Время от времени кучер подгонял их, чтобы они бежали быстрее. Но аллюр не менялся. Они знали его голос, знали, что подгоняет он их только для проформы.
Мы медленно ехали по Светланской. Было так хорошо. Мы ехали под спокойный, тихий стук копыт лошадей. Торопиться нам было некуда, как говорила Лена.
Больше она не произнесла ни слова. Я тоже молчал. К чему были все эти разговоры? Стояла теплая, влажная ночь, она приглушала, смягчала все нестройные звуки, будь то пьяные крики, девичьи рыдания, звуки аккордеона, даже выстрелы в порту. Ветер, налетевший с Тихого океана, разгонял тучи, в просветах неба показалась луна.
Я обнял Лену за плечи, она прижалась ко мне всем телом, как будто хотела, чтобы наши тела слились в одно. Все было хорошо, все было улажено, оговорено. Постепенно стихал стук копыт по мостовым. Мы уже ехали по улочкам, усыпанным грязным снегом. Вот-вот должен был показаться тупик, где жила Лена.
Вдруг Лена отбросила мою руку, ее движение было исполнено какой-то дикой силы, даже жестокости. Она вжалась в глубину саней. Ее всю трясло. От водки? Или ее отсутствия?
Я хотел было узнать, не стало ли ей плохо. Но я уверен, что она не слышала мой вопрос. Из глубины саней и так тихо, что, казалось, голос ее шел откуда-то издалека, она спросила меня:
— Ты, правда, меня любишь?
Я ответил ей, что да. Я не лгал, у меня не было никакой задней мысли. Я любил ее, по крайней мере, я верил в это всем своим сердцем. Что для прохожего было одно и то же. Она прижалась ко мне, прислонив щеку к моей щеке. Я чувствовал, как мне ласкает кожу мех ее дешевой шляпки.
Лошади постепенно замедляли ход. Грязный снег хлестал их по копытам. А я — меня охватило нетерпение. Девушка в таком отчаянии, но такая гордая, покинутая всеми. Она принадлежала мне, сильному властелину, который мог подарить ей счастье или причинить боль — на свое усмотрение. Ее тело, ее плоть — я должен был защитить ее, вылечить и овладеть ею.
— Ты уснул, что ли, черт тебя подери! — крикнул я кучеру.
Лена слегка приподняла голову едва заметным движением, как будто пробудилась от глубокого, тихого, безмятежного сна. Раздался сильный щелчок кнута, он подстегнул, поднял лошадей. От сильного толчка мы с Леной отпрянули друг от друга. Потом последовал еще один и еще, более сильный, а в воздухе все злее свистел кнут. Нас бросало то на плохие пружины, то на жесткий верх, так что ни о чем, кроме как удержать равновесие, мы больше думать не могли. Ну, вот последний ухаб. Кучер со всей силой потянул поводья на себя, останавливая сани перед жилищем Лены.
Я подхватил ее, одной рукой я придерживал ее голову, другую просунул под ее колени. Она была легкой, словно перышко. Прижимая ее к себе, я собирался выпрыгнуть из саней, бросить пачку денег вознице и нести ее на руках до самой комнаты.
Невероятно сильный удар локтем пришелся мне прямо в грудь. Я отпустил Лену. Пока я приходил в себя, она уже успела выскочить из саней. Я схватил ее за руку на первой из трех ступенек из прогнившего дерева, которые вели к крыльцу. Она сопротивлялась.
— Что, что тебе нужно?
И вот я обнаружил в тусклом свете фонаря у какой-то трущобы, что девушка, которая на все согласилась, которая столь щедро раздавала обещания, вдруг отказывалась признать это, она обманула меня и надругалась над этим счастьем. Я разозлился. Меня охватило такое бешенство, что я даже не пытался сдерживать себя. Оно было более чем справедливым.
— Что мне нужно от тебя? — выпалил я. — Переспать с тобой, все очень просто.
Я чувствовал, как ногти Лены впиваются мне в спину. Я отпустил ее. Она вскочила на вторую ступеньку и оттуда прокричала мне:
— Ни за что на свете! Никогда, никогда, никогда!
На моем лице она, должно быть, увидела, что мой гнев скрывал страдание, что на карту было поставлено не только неутоленное желание. Она спустилась на одну ступеньку вниз, ее лицо было совсем рядом. Холодным, спокойным тоном она произнесла:
