Василий Вонлярлярский - Большая барыня
– Различные есть гаданья, – заметил, ухмыляясь, приказчик, – и в зеркало смотрят, ходят и на овин, и на перекресток иные выходят.
– Расскажи, братец, я, правда, и слышал не раз про гаданья, да сам не испытал.
– Как же, батюшка Петр Авдеич, чуть святки настанут, у нас по деревне обычай такой, и господа, и дворовые, и мужики сейчас за гаданье… Покойный батюшка ваш, дай господи царство небесное, молод был, всегда гадывать изволил.
– Что же, выходило ему что-нибудь? – спросил штаб-ротмистр.
– Еще как вышло-то раз, Петр Авдеич, – таинственно отвечал приказчик.
– Неужто?
– Ей-богу-с.
– Расскажи же, братец, расскажи.
– А вот изволите слушать, – продолжал Кондратий Егоров, подходя поближе к дивану. – Доложу вам, что в то время покойный барин еще и не задумывал, то есть жениться, и не видали то есть ни разу покойницы маменьки вашей. Вот барин, покойный-то барин, и изволит говорить мне: «Кондрашка! – я то есть исправлял при барине камардинскую должность; барин-то и говорит мне: – Кондрашка, не загадать ли мне так, из проказы?» – «Почему же, мол, и не загадать», – докладываю; мы и вышли на околицу; ночь-то была, батюшка, светлая о святках, и видим: едет кибитка прямехонько на нас, барин-то покойный и толк меня: «Видишь», – говорит. «Вижу», – говорю; хорошо, а как поравнялась-то кибитка с покойным барином, барин-то стал поперек дороги, да и говорит: «Позвольте, мол, спросить имя и отечество?» – «На что, мол, тебе?» – говорит из кибитки тоненьким голоском, знать, барышня или барыня какая; «Имя, мол, хотим знать», – отвечал барин. «Имя, – повторила барыня, – имя мое Авдотья…» Что же бы вы думали, батюшка Петр Авдеич, и году не прошло, как покойник женился на маменьке вашей, а ведь маменьку-то звали Авдотьей Никифоровной, как раз так…
– Забавно, – заметил штаб-ротмистр.
– Истину докладываю милости вашей, хоть сейчас умереть!
– Верю, верю, Егорыч, а забавно, ей-ей забавно, так, что хоть самому загадать.
– И загадать бы, Петр Авдеич.
– Как же это? выйти прямо на околицу и больше ничего?
– И больше ничего, батюшка, оденьтесь потеплее да перекреститесь.
– Взять с собою ружье или другое какое оружие про запас?
– Помилуйте, на что ружье? место близкое, – возразил приказчик, – приказать сторожу пройтись вперед да досмотреть насчет зверья.
– Не нужно, волков я не боюсь, Егорыч, не съедят небось; и впрямь ружья не нужно; а прикажи-ка, брат, Ульяшке подать мне валенки и тулуп; от нечего делать пройдусь по дороге; что, в самом деле, сидеть, тоска смертная.
– Сейчас прикажете, батюшка?
– А который час?
– Час одиннадцатый будет.
– Покуда соберусь да дойду до перекрестка, пройдет с полчаса, самая пора, – сказал штаб-ротмистр, вставая, – вели-ка, братец Егорыч, поторопиться.
– Слушаю-с, слушаю-с, – отвечал приказчик и скорыми шагами вышел из гостиной, оставив Петра Авдеевича в полном удовольствии от неожиданного развлечения.
– Вот бы лихо было, если бы да мне, как батюшке, да назвал бы кто-нибудь мою суженую; я, правду сказать, и плохо верю чертовщине, а в сомнение придешь, когда случится над самим собою подобная оказия. Ну да прах возьми, все же лучше, чем оставаться в этом пустыре.
Пройдясь еще несколько раз вдоль и поперек темной залы, штаб-ротмистр принялся облекать себя в валенки, принесенные Ульяном, вязаную шерстяную фуфайку, ничем не покрытый овчинный дубленый тулуп, и, подпоясавшись ремнем, Петр Авдеевич напялил на голову баранью шапку, на руки теплые рукавицы и в таком наряде вышел из дому в сопровождении Ульяна, которому, впрочем, приказал возвратиться назад.
– Ого, как мороз-то пожимает, – проговорил штаб-ротмистр, проходя скорыми шагами мимо надворных строений своих, в окнах которых мелькал еще тусклый огонек; но мороз был действительно так чувствителен, что, взявши себя за нос, костюковский помещик предался глубокому размышлению.
Прекрасна морозная декабрьская ночь! любил я тебя, бывало, с твоим ясным небом, с твоими яркими звездами, с твоим таинственным безмолвием; сколько чудных воспоминаний пробуждаешь ты в памяти моей, когда на прытких бегунах случается мне в глухую полночь нестись по родным, давно покинутым полям, прислушиваться к знакомому сторожевому звону родных сел, всматриваться в чащу дремлющих лесов, наводивших на меня некогда страх неизъяснимый! И что может быть роскошнее тебя, декабрьская ночь? не твоею ли рукою сыплются на землю груды алмазов и не ты ли, как нежная мать, румянишь красавиц, дочерей своих, ярким пурпуром, завертывая их в шелковистые волны черных лисиц и пересыпая жемчугом?
Петр Авдеевич, миновав знакомый дуб, остановился, подумал и направил путь свой по битой дорожке, ведшей к городской дороге. На поле стужа делалась чувствительнее, и от поры до времени поднимавшаяся вьюга обсыпала его пушистым снегом; тогда, приостанавливаясь, он подставлял ветру свою спину, обеими руками закрывал уши и, переждав с минуту, продолжал идти далее. Он знал, что в полуверсте от околицы скрещались две дороги; вероятность встречи с кем-нибудь удвоивалась, а потому и твердо решился штаб-ротмистр достичь перекрестка. У опушки перелеска дорога сделалась глаже, ветер менее суров, и полночный путник наш прибавил шагу; вот знакомая ель, вот вправо пошла тропинка в Архипеньково, а вот перекресток, – слава богу! Но что же это кажется? так точно! колокольчик; и два даже, точно два, сказал сам себе Петр Авдеевич, прикрыв правое ухо свое обшлагом тулупа, и слух штаб-ротмистра не обманывал его, потому что отдаленный звон двух почтовых колокольчиков, заглушённый на время порывом ветра, послышался снова и довольно явственно.
– Вот тебе и гаданье в руку, – подумал костюковский помещик, переводя дыхание, – но кому бы ехать в эту сторону с двумя колокольчиками? Исправник? не может быть; а становому двух много; разве проезжий какой-нибудь? странно, черт возьми!
Припоминая подробности гаданья покойного родителя и намереваясь последовать в точности его примеру, Петр Авдеевич решительно стал посреди самой дороги и вперил взор свой в ту сторону, откуда долетали звонки. Вдали не замедлило показаться темное пятно, довольно обширное в объеме, за первым показалось второе, несколько меньшего объема. Привычный глаз штаб-ротмистра определил приблизительно число лошадей, впряженных в первый экипаж; число это ограничил сначала Петр Авдеевич цифрою четыре, потом оказалось шесть, а наконец, и семь; самый же экипаж, казалось ему, похож более на карету, чем на кибитку, а действительно то был четвероместный возок, навьюченный кожаными ящиками различной величины.
– Стой! – закричал громогласно форейтору Петр Авдеевич, поднимая руку кверху, – кто едет? – Оробевший форейтор повернул было лошадей своих с дороги в сторону, но, осмотревшись и заметив, что в руках штаб-ротмистра не было даже дубины, направил лошадей прямо на него. – Стой, говорят тебе! – повторил повелительно штаб-ротмистр, ухватившись в то же время за поводья подседельной.
– Вестимо, проезжие! – отвечал ямщик.
– Барин или барыня?
– Ну барыня, что тебе?
– А барыня, так погоди немного! – сказал Петр Авдеевич, отпуская поводья и подходя к замерзшим дверкам возка; в это время сидевший рядом с кучером слуга, по-видимому только что разбуженный голосом штаб-ротмистра, откинул меховой воротник шубы своей и принялся было расстегивать фартук, но Петр Авдеевич успел уже Постучаться в стекло и громко спросил: – Позвольте узнать имя ваше и отечество!
На вопрос штаб-ротмистра стекло возка опустилось, и раздался женский голосок, но так неявственно, что Петр Авдеевич нашел нужным повторить вопрос.
– Clйment, Clйment! – раздалось в возке.– Que me veut cet homme?[2]
– Имя ваше и отечество? – проговорил в третий, раз штаб-ротмистр, не обращая никакого внимания на французскую, непонятную для него фразу.
– Имя мое Наталья, – робко отвечал тот же голос, – но зачем вам оно?
«Странно, – думал Петр Авдеевич, – а делать нечего». – Очень обязан, – сказал он наконец, – мне только того и нужно было.
– Но кто же вы?
– Я-с? я-с здешний, живу поблизости, сударыня!
– И знаете окрестности?
– Надеюсь, что знаю, сударыня.
– В таком случае, – продолжала дама, – скажите мне, пожалуйста, далеко ли до села Графского?
– До села Графского? – повторил штаб-ротмистр.
– Да!
– До села Графского отсюда будет верст этак с сорок с небольшим.
– Может ли быть? – воскликнула дама.
– Будьте-с уверены, сударыня, что не ошибаюсь, да не было бы больше, вот что-с! по той причине, что село Графское за Выселками от большой дороги считается верстах в двадцати пяти; потом, сударыня, в село Графское нужно было вам повернуть с большака влево, а вы повернули вправо; видно, ямщик-то ваш то есть олух, как же ему-то не знать села Графского?
– Бог мой! как досадно, – сказала дама, высовывая окутанную голову свою из дверок возка.– Clйment! Clйment, vous entendez? Nous nous sommes йgarйs; il у a de quoi devenir folle… Oщ sond mes gens?[3]
