Мигель Делибес - Крысы
— Ну как, подумал, Крысолов? — спросила она.
— Нини мой, — угрюмо сказал Крысолов.
— Послушай, — заговорила Одиннадцатая Заповедь, — я вовсе не хочу отнять у тебя Нини, я хочу сделать из него человека. У доньи Ресу одно желание — чтобы мальчик вышел в люди. Тогда со временем его будут величать «дон», и он будет зарабатывать много денег, и купит себе автомобиль, и сможет катать тебя по деревне. Разве тебе не хотелось бы разъезжать по деревне в машине?
— Нет, — сухо сказал дядюшка Крысолов.
— Ну ладно. Но ведь тебе хотелось бы когда-нибудь расстаться с твоей землянкой и построить собственный дом с верандой и погребом на Приюте Дональсио, царство ему небесное? Правда, хотелось бы?
— Нет, — сказал Крысолов. — Землянка моя.
Донья Ресу подняла обе руки к голове и сжала ее ладонями, словно боясь, что она лопнет.
— Ну ладно, — повторила она. — Я вижу, Крысолов, единственное, чего тебе хочется, это чтобы донью Ресу бык забодал. Но ты все же должен понять: если Нини приложит хоть немного усилий, он может многому научиться, он будет знать столько, сколько инженер какой-нибудь. Понимаешь ты это?
Крысолов крепко поскреб под беретом голову.
— Разве они что знают? — спросил он.
— Вот еще! Попробуй задай инженеру любую задачу, он решит за пять минут.
Крысолов перестал скрестись и резко вскинул голову.
— А сосны? — спросил он вдруг.
— Сосны? Видишь ли, Крысолов, даже самый умный человек ничего не может сделать против воли божьей. Господу угодно, чтобы холмы Кастилии были пустынными, и против этого все усилия человеческие напрасны. Понимаешь?
Крысолов утвердительно кивнул. Донья Ресу как будто приободрилась и продолжала более мягким тоном:
— У твоего мальчика хорошая голова, Крысолов, но это все равно что незасеянное поле. А ведь он мог бы ходить в школу в Торресильориго, и со временем мы бы постарались, чтобы он приобрел профессию. Тебе, Крысолов, надо только сказать «да» или «нет». Скажешь «да», я беру мальчика к себе…
— Нини мой, — сердито сказал Крысолов.
В голосе доньи Ресу послышалось раздражение.
— Ладно, Крысолов, держи его при себе. Но только смотри, когда-нибудь раскаешься, чего я тебе, конечно, не желаю.
Вечером, когда в деревне зажглись первые огни и стрижи с громким писком прятались под карнизы колокольни, донья Ресу пришла в Аюнтамиенто.
— Этот народ, — с досадой сказала она Хустито, — готов убивать, чтобы улучшить свое положение, а когда им предлагаешь совершенно бесплатно оказать услугу, они готовы тебя убить, только бы их не заставляли согласиться. Тебе это понятно, Хустито?
Хустито, Алькальд, три раза стукнул себя по лбу пальцем и сказал:
— У Крысолова не хватает вот здесь. Если он не бунтует, так только потому, что его не научили.
— А почему бы нам не устроить ему тест? — вмешался Хосе Луис.
— Тест? — спросила донья Ресу.
— Вот именно. Задают разные вопросы. Если врач скажет, что у него не все дома или что он скудоумный, заберут, и конец.
Лицо Хустито просветлело.
— Как Почтальона? — спросил он.
— Хотя бы.
Два месяца назад Агапито, Почтальон, возвращаясь в воскресенье из Торресильориго, сшиб велосипедом ребенка; чтобы определить степень вменяемости, его подвергли в столице экзамену, и доктора пришли к выводу, что по развитию Почтальон стоит на уровне восьмилетнего ребенка. Агапито экзамен показался очень забавным, и с тех пор он стал немного разговорчивей и в кабачке задавал всем вопросы, будто загадки. «Хочешь, устрою тебе «тес»?» — говорил он. А не то начинал с гордостью рассказывать: «И доктор мне сказал: «Известно, что при крушениях на железной дороге больше всего убитых и раненых бывает в хвостовом вагоне. Что бы вы сделали, чтобы этого избежать?». А я ему отвечаю: «Если дело только в этом, доктор, все очень просто: надо его отцепить». Они там, в столице, думают, будто мы, деревенские, совсем дурачки».
— Если Начальник разрешит, тест, пожалуй, был бы выходом из положения, — сказал Хустито.
Донья Ресу, опустив глаза, сказала:
— В конце концов, если мы идем на все эти неприятности, так только ради его блага. У Крысолова ума, сколько у младенца, и, обращаясь с ним, как со взрослым, мы ничего не добьемся.
14
На Паскилью в деревне едва не случилось несчастье. Незадолго до начала представления язык колокола ударил Антолиано по затылку, и Мамертито, сынок Прудена, привязанный за пояс веревкой, полетел с колокольни. К счастью, Антолиано вовремя оправился, наступил на веревку, и Мамертито повис в воздухе, раскачиваясь, как маятник, — в помятой небесно-голубой тунике, задравшейся до подмышек, с белыми надломанными от резкого рывка крылышками из пластмассы.
Нини, затаив дыхание, наблюдал все это с Площади — ведь всего два года назад он исполнял ту же роль, что Мамертито теперь; вдруг стоявший за его спиной Браконьер расхохотался, хотя накануне у него сдохла борзая, и сказал: «Ну чисто стрепет с подрезанными крыльями, вот бездельник!» В общем, до беды дело не дошло, и донья Ресу, Одиннадцатая Заповедь, приказала Антолиано снова поднять малыша наверх, потому что эстремадурцы еще не пришли и представление нельзя было начать.
Донье Ресу, Одиннадцатой Заповеди, стоило немалого труда поладить с Гвадалупе, Старшим, но иного выхода не было — уныние, овладевшее деревенскими после истории с нефтью, не вполне еще рассеялось, и, как сказал ей Росалино, Уполномоченный: «В этом году ни у кого нет настроения ломать комедию». Только после сложных переговоров донье Ресу удалось набрать шесть апостолов, но Гвадалупе, Старшой, оказался в этом вопросе неуступчивым:
— Всех или ни одного, донья Ресу, вы это знаете. Уж мы, эстремадурцы, такие.
Нельзя было допустить, чтобы представление провалилось, и донья Ресу дала согласие на то, чтобы двенадцать эстремадурцев надели залатанные туники апостолов.
На пыльную площадь струились лучи разбухшего, вязкого солнца, и высоко-высоко, там, куда не достигал шум толпы, лениво кружили три стервятника. Нини не знал, где эти птицы живут, но стоило появиться на парах трупу кошки или ягненка, как они прилетали из-за холмов. Пониже стервятников, у проемов колокольни, метались, как угорелые, стайки стрижей, оглушительно вереща.
И вот из-за угла церкви показались эстремадурцы. Нини смотрел, как они идут тяжелыми шагами, как торчат из-под цветных туник суконные брюки и облепленные глиной ботинки. Растрепанные, кое-как надетые парики космами свисали на плечи, и все же было в этой кучке апостолов какое-то библейское величие, которое особенно ощущалось на фоне домиков из необожженного кирпича и оград, покрытых сухими лозами.
Толпа расступилась, и эстремадурцы, потупя головы, в молчании прошествовали к церковной паперти; дойдя до нее, они вдруг рассеялись в толпе, принялись отворять двери домов, перескакивать через ограды и приподымать камни, изображая лихорадочные поиски, пока донья Ресу, наряженная в голубую тунику и белое покрывало Святой Девы, не дала украдкой знак Антолиано, и тогда с верхушки колокольни, теперь уже медленно, начал спускаться Мамертито, он покачивался над толпой — крылышки еще растрепаны но на лице — важность и благость.
Заметив Ангела, Святая Дева, апостолы и народ, ошеломленные, простерлись ниц, воцарилось глубокое молчание, и среди истерического писка стрижей раздался нежный голосок Мамертито.
— Не ищите его, — сказал он. — Иисус, называемый Назареянином, воскрес.
Еще несколько мгновений Мамертито парил над площадью, все благочестиво крестились, а Антолиано постепенно укорачивал веревку. Как только Ангел скрылся в проеме колокольни, донья Ресу с трудом поднялась на ноги и сказала:
— Восславим Христа и благословим его.
И народ набожно подхватил хором:
— Ибо святым своим крестом он спас мир.
Затем все вошли в церковь и стали на колени, а на хорах Фрутос, Присяжный, выпустил голубку из голубятни Хусто. Птица растерянно полетала несколько минут над молящимися, то и дело ударяясь о стекла окон, и, наконец, оглушенная, уселась на правое плечо Симеоны. Тогда Одиннадцатая Заповедь, стоявшая на ступенях алтаря, обернулась к народу и громогласно сказала Симеоне:
— Дочь моя, святой дух снизошел на тебя.
Симе тихонько дергала плечом, стараясь прогнать голубку, но, убедившись, что это не удастся, смирилась и начала со странными всхлипами заглатывать слюну, будто задыхалась, и наконец позволила донье Ресу подвести себя к большому подсвечнику, и, когда она стала там, народ вереницей потянулся мимо нее — одни целовали ей руки, другие преклоняли колени, а самые робкие втихомолку чертили перед загорелыми своими лицами закорючку, изображавшую крестное знамение. Когда поклонение завершилось, Симе в сопровождении апостолов и шествовавших впереди Святой Девы и Ангела прошла под звуки флейты и тамбурина по улицам деревни, а сумерки уже мягко спускались на холмы.
