Сигрид Унсет - Мадам Дортея
Дортея никогда не отрицала, ни перед самой собой, ни перед Теструпом, что симпатизирует капитану Колду. Его добрый характер и то, как капризная судьба обошлась с ним, забросив его вместе с ребенком, лишившимся матери, в эту унылую, обветшавшую усадьбу — впрочем, когда Колд получил ее, она была не более унылой и обветшавшей, чем любая крестьянская усадьба, — не могли не тронуть женское сердце. Однако Теструпа несчастная судьба Колда совсем не волновала, и ему не нравилась дружба его жены с этим капитаном.
Но в трудное время, когда Дортея нуждалась в совете друга, к кому еще ей было обращаться?.. Конечно, она понимала, что, не окажись капитан в таком положении — карьера испорчена, он одинок и в чужой стране, — еще неизвестно, стал ли бы он с такой настойчивостью добиваться ее дружбы: она была добропорядочная немолодая матрона, он же, пусть только в собственном воображении, сын графа, а правда это или нет, уже не имело значения. В любом случае в Копенгагене и Рендсборге он вращался в лучших кругах. Теперь же он был ее другом, и других друзей у нее не было.
Дортея разделяла желание Йоргена не завязывать тесных отношений с семьями их круга, жившими по соседству, она понимала, что при одержимости мужа работой, которая составляла для него весь смысл жизни, на светское общение у него не остается ни времени, ни сил. Правда, когда они жили на железоделательном заводе, все было иначе, тогда у многих могло сложиться мнение, что Йорген Теструп обожает светскую жизнь. Но тогда его работой строго руководил хозяин, и только здесь Теструп получил право и возможность воплотить в дело собственные идеи. К тому же он легче находил общий язык с жизнерадостными жителями побережья, чем с замкнутыми обитателями здешних горных долин. С большинством ближайших соседей у него сложились довольно натянутые отношения. С приходским пастором они были чуть ли не на ножах, все началось с их разногласий из-за скамей в церкви для рабочих стекольного завода. Но особенно сильно пастор Муус разгневался, узнав, что Теструп направил в Торговую компанию в Копенгагене представление о необходимости обеспечить духовные запросы также и иностранных рабочих, занятых на заводе компании: Теструп предлагал раз в два года посылать в Христианию священников — и кальвинистов и папистов, — которые бы в течение нескольких недель отправляли в городе службу. И наконец, он вступил в открытую борьбу с пастором из-за границы между пасторским лесом и владениями стекольного завода.
С присяжным поверенным Хауссом из Вилберга Теструп находился в сравнительно дружеских отношениях, время от времени он прибегал к услугам поверенного по юридическим вопросам. О моральных качествах этого человека он был весьма невысокого мнения, зато глубоко уважал его милую жену и любил пошутить с его маленькими дочерьми.
Капитана Колда Теструп, как уже было сказано, не выносил и к тому же ревновал к нему Дортею.
Она легко относилась к нелюдимости мужа, пока он был рядом с ней. Семеро детей и большое хозяйство поглощали все ее силы, у нее не было времени сожалеть об отсутствии светской жизни. Всеми делами в усадьбе руководила тоже она. Когда-то Теструп собирался сам заниматься усадьбой, полагая, что у него, несмотря на работу на заводе, хватит на это времени и что такие заботы будут для него приятным разнообразием. Но даже ее любимый Теструп был не в силах охватить все.
Теперь, вынужденная признать, что она, возможно, лишилась своего единственного друга и опоры, Дортея с глубоким огорчением думала о том, что он в прямом смысле слова был для нее единственным. И что у нее в жизни никогда не было никакой другой опоры.
Братья, ах, они приходились ей братьями только по матери. И двое из них жили так далеко!.. Да будь они и рядом, еще неизвестно, оказали бы они ей ту помощь, в которой она нуждалась, или нет. Судьба бедного Петера Андреаса сложилась не совсем удачно, и, кто знает, можно ли верить рассказам о богатстве Каспара. Дортея горячо любила младшего брата Уле, находя в нем что-то по-настоящему сердечное и привлекательное. Но он был еще слишком молод и принадлежал к другому сословию, с иными обычаями и порядками, нежели те, в которых была воспитана она сама. Несмотря на всю любовь и уважение, которые она испытывала к брату Уле, и на ответную любовь Уле к ней, доверительные отношения между ними были исключены.
Хамелеонова способность матери подлаживаться к любым обстоятельствам в немалой степени смущала Дортею и делала мать чужой. На самом деле мать не уважала мнений, приличий, обычаев и порядков ни одного сословия, она соблюдала их не больше, чем они были совместимы с ее намерениями и обеспечивали ей благополучие. Она была и осталась Элисабет Андерсдаттер Хьюрт, делавшей только то, что хотела, и получавшей то, что желала, независимо от того, была ли она майоршей, женой пробста или ленсманшей. Дортея научилась относиться к этому спокойно после того, как сама вышла замуж за человека, сделавшего ее счастливой. Но если теперь случилось самое худшее… Мысль о том, что ей придется встретиться с матерью и выслушивать ее утешения и советы, повергала ее в ужас.
Ленсман Люнде… Да, он был ее отчимом, хотя она и редко думала о нем как об отчиме. Это был рассудительный и справедливый человек. Но Дортея невольно слегка презирала этого крестьянина, который позволил, чтобы его окрутила далеко не молодая женщина, потерявшая уже трех мужей и совершенно чуждая его среде. Дортея прекрасно понимала, что своей женитьбой Хоген Люнде навлек на себя неодобрение людей своего сословия — ему бы пристало вступить в брак с наследницей какой-нибудь крупной усадьбы в их долине. Она симпатизировала своему брату Уле еще и потому, что он остался глух ко всем предложениям матери относительно своего будущего, предпочел остаться в родной усадьбе и жениться на дочери богатого крестьянина Ларса Гуллауга.
Со стороны Теструпа ей тоже не к кому было обратиться со своими трудностями. Вдову Ивера Теструпа, брата Йоргена, она не видела с тех пор, как они с Йоргеном переехали сюда, на стекольный завод, а обе его сестры жили так далеко на севере, что она никогда не встречала ни их самих, ни их мужей.
Словом, если она останется вдовой с семью маленькими детьми, она будет совершенно одинока…
5
Дождь, ливший целую неделю, превратил выпавший снег в серую кашу, и никто не решался без крайней необходимости отправляться в путь по такой дороге.
Дортея измучилась от бездеятельности, домашние дела, которыми она старалась заполнить свой день, приносили ей мало удовлетворения. Ей не удавалось сосредоточить на них свое внимание, и, пытаясь думать о работе, она думала только о том, что все это теперь ни к чему. Все равно им скоро придется уехать отсюда, и она не знала куда — она ничего не знала о будущем и была не в состоянии строить какие-либо планы. Единственное, что она знала точно: здесь, в Бруволде, они остаться не смогут.
Она уже потеряла всякую надежду увидеть своего мужа живым. У нее было только одно желание — чтобы поскорее нашли его тело. Тогда погаснут последние тлеющие угольки неизвестности, которые только причиняют боль. Для нее было бы утешением, если бы она смогла, как подобает, предать земле его останки и вместе с детьми облачиться в траур, признав тем самым, что их истекающие кровью души смирились под неумолимым ударом судьбы.
Долгими бессонными ночами она горько плакала, ворочаясь с боку на бок на своем одиноком ложе. Колыбель перенесли в детскую — ей пришлось передать маленького Кристена заботам кормилицы. Сама она больше не могла кормить бедного малютку, который до сих пор страдал животиком, кричал и был беспокоен. Дортея лежала и прислушивалась к каждому звуку из соседней комнаты. Когда Кристен всхлипывал, ей хотелось броситься туда и схватить его в объятия — ей принесло бы облегчение, если б она могла приложить его к своей горячей, твердой, как камень, груди, боль в которой не давала ей спать, как бы она ни уставала от горя и мучительных дум. Но ее молоко стало ядом для ребенка. Никогда больше она не почувствует, как нежные губки сына смыкаются вокруг соска, как его легкая головка покоится у нее на руке. И ее возлюбленный муж тоже никогда больше не будет лежать рядом с ней, и она, влекомая нежным желанием, никогда больше не обнимет его сильные плечи и не заснет спокойным сном в его верных надежных руках.
От слез кожа у нее под глазами была словно обожженная, пересохла и шелушилась. Дортея не узнавала некрасивое, в красных пятнах и с красным носом лицо, которое по утрам видела в зеркале. Ей не помогало, что она смазывала лицо охлаждающей мазью и пудрила миндальными отрубями.
Дортея понимала, что надо поговорить с присяжным поверенным Хауссом, но что-то удерживало ее, ей казалось, что этим разговором она как бы подтвердит смерть своего мужа. С другой стороны, ей было ясно, что, когда отделение компании в Христиании признает Теструпа пропавшим, там сразу же будут предприняты шаги, чтобы найти ему замену, пусть даже и временную. Если случилось самое худшее, надо попытаться по возможности выяснить свое материальное положение.
