Симона де Бовуар - Прелестные картинки
— Ты заболела, мама? — спрашивает Катрин.
— Немножко. Ничего серьезного. Ступай, делай уроки.
— Ты больна или огорчена? Это из-за бабушки?
— Почему ты спрашиваешь об этом?
— Ты раньше мне сказала, что ей лучше, но было не похоже, что ты так думаешь.
Катрин поднимает к матери озабоченное, но доверчивое лицо. Лоранс обнимает ее, прижимает к себе.
— Она не больна. Но она должна была выйти замуж за Жильбера, а он ее разлюбил и женится на другой. Поэтому она очень несчастна.
— А! — Катрин задумывается. — Что можно сделать?
— Быть с ней поласковее, больше ничего.
— Мама, а бабушка станет злой?
— То есть как?
— Брижитт говорит, что если люди злы, значит они несчастны. Кроме нацистов.
— Она тебе так сказала? — Лоранс прижимает к себе Катрин еще крепче. — Нет. Бабушка не станет злой. Но будь внимательна, когда ты с ней встретишься, не показывай виду, что ты знаешь, как ей тоскливо;
— А ты? Я не хочу, чтоб тебе было тоскливо, — говорит Катрин.
— Я счастлива, потому что у меня такая милая доченька. Ступай делай уроки и ни о чем не говори Луизе, она еще слишком маленькая. Договорились?
— Договорились, — говорит Катрин.
Она чмокает мать в щеку и убегает улыбаясь. Ребенок. Нежный, искренний ребенок. Неужели неотвратимо, чтоб она превратилась в женщину, такую, как я, с камнем на сердце и адом в голове?
Не думать больше об этом, не хочу об этом думать, говорит себе Лоранс, обсуждая с Моной и Люсьеном в своем кабинете в Пюблинфе рекламу батиста флорибель. Половина двенадцатого. Патриция получила пневматичку еще в восемь утра.
— Ты слушаешь меня? — говорит Люсьен.
— Ну конечно.
Люсьен держится натянуто, подчеркивая обиду, неприязнь. Она предпочла бы вовсе с ним не встречаться, но Вуазен его не отпускает. Невинность батиста, невинность продуманная, прозрачность, чистота ручья, но шаловливая нескромность — надо играть на этих контрастах. Лоранс вздрагивает от телефонного звонка. Жильбер: «Я вам настоятельно рекомендую посетить вашу мать». Голос резкий, злой. Он уже повесил трубку. Лоранс набирает номер матери. Ненавистный механизм, сближающий и разделяющий людей, проклятая Кассандра, пронзительный зов которой внезапно ломает день, предвещая трагедии. Там звонок дребезжит в тишине: можно подумать, что квартира пуста. Но, судя по фразе Жильбера, Доминика должна быть дома. Кто-то в пустой квартире, но кто? Мертвец.
— С матерью несчастье. Сердечный приступ, не знаю что… Я бегу к ней.
На Лоранс, наверно, страшно смотреть, ни Мона, ни Люсьен не говорят ни слова.
Она бежит; бросается в машину, мчится на предельной скорости; оставляет ее там, где запрещено; поднимается по лестнице через ступеньки — дождаться, пока спустится лифт, у нее не хватает терпения; она трижды звонит по два раза. Тишина. Она нажимает на кнопку и не снимает пальца.
— Кто там?
— Лоранс.
Дверь открывается. Но Доминика поворачивается к ней спиной. На ней голубой пеньюар. Она заходит в спальню, где шторы задернуты. В полумраке видна ваза, опрокинутая на пол, разбросанные тюльпаны, лужа на бобрике. Доминика бросается в кресло: как в тот день, голова ее запрокинута на спинку, взор устремлен в потолок, рыдания вздувают на шее жесткие жилы. Пеньюар спереди разорван, пуговицы выдраны.
— Он дал мне пощечину.
Лоранс идет в ванную, открывает аптечку.
— Ты не принимала транквилизаторов? Нет? Тогда выпей.
Доминика подчиняется. Она говорит чужим голосом. Жильбер позвонил в десять часов, она думала, что пришел консьерж, — открыла. Патриция немедленно бросилась к Жильберу, выплакаться у него на груди. Люсиль кричала. Он захлопнул дверь ногой. Патрицию он гладил по волосам, нежно успокаивал, а ее тут же, в передней, оскорбил, дал пощечину, схватил за ворот голубого пеньюара и поволок в спальню. Голос Доминики пресекается, она икает.
— Мне остается только умереть.
Что произошло на самом деле? Голова Лоранс пылает. В разоренной комнате — неубранная постель, разорванный пеньюар, разбросанные цветы — она видит Жильбера, его крупные холеные руки, злое лицо, слегка оплывающее жиром. Он посмел? А что могло ему помешать? Ужас хватает Лоранс за горло, ужас от сознания того, что произошло в Доминике за эти несколько мгновений, что происходит сейчас. Все прелестные картинки полетели к черту, и их уже никогда не восстановить. Лоранс охотно приняла бы сама транквилизатор, но нет, ей сейчас необходима ясная голова.
— Какой скот! — говорит она. — Все они скоты.
— Я хочу умереть, — шепчет Доминика.
— Успокойся, нечего плакать, это доставило бы ему слишком большое удовольствие, — говорит Лоранс, — умой лицо, прими душ, оденься, выйдем.
Жильбер понял, что пронять Доминику можно только одним способом — унизить ее. Удастся ли ей подняться? Было бы легче, если бы Лоранс могла обнять ее, погладить по голове, как Катрин. Самое мучительное, что к жалости примешивается гадливость, точно она жалеет раненую жабу, не решаясь к ней прикоснуться. Ей отвратителен Жильбер, но и мать тоже.
— Сейчас он все рассказывает Патриции и Люсиль.
— Ну нет. Поколотил женщину, тут гордиться нечем.
— Он гордится, он будет повсюду хвастать. Я его знаю…
— Он не сможет объяснить, чем это было вызвано. Ты сама вчера мне сказала: не будет же он звонить всему свету, что спал с матерью своей невесты.
— Паскуда! Она показала ему мое письмо!
Лоранс смотрит на мать с изумлением.
— Но, Доминика, я же тебе сказала, что она покажет.
— Я не поверила. Я думала, что ей станет противно, и она порвет с ним. Она должна была так поступить из уважения к матери: промолчать и порвать. Но она нацелилась на денежки Жильбера.
Годами люди были для нее препятствиями, которые надо устранить, и она брала верх над ними; в конце концов она забыла, что у них есть собственные расчеты, что они могут и не подчиниться ее планам. Слепая истеричка, комедиантка. Всегда кому-нибудь подражала, не умея выработать свою систему поведения. Ее принимают за женщину рассудочную, волевую, дельную…
— Одевайся, — повторяет Лоранс. — Надень темные очки. Я отвезу тебя позавтракать куда-нибудь за город, где можно быть уверенным, что никого не встретишь.
— Я не голодна.
— Тебе полезно поесть.
Доминика идет в ванную комнату. Транквилизатор подействовал. Она молча приводит себя в порядок. Лоранс выбрасывает цветы, подтирает воду, звонит на работу. Она усаживает мать в машину. Доминика молчит. Большие темные очки подчеркивают бледность кожи.
Лоранс выбрала ресторан на холме, весь из стекла, пейзаж парижских окрестностей открывается как на ладони. В глубине зала какой-то банкет. Место дорогое, но не элегантное. Знакомые Доминики здесь не бывают. Они садятся за столик.
— Я должна предупредить мою секретаршу, что не буду сегодня, — говорит Доминика.
Она удаляется, слегка сутулясь. Лоранс выходит на террасу, которая господствует над равниной. Вдалеке белеет Секре-Кер, черепицы парижских крыш блестят под ярко-голубым небом. Один из дней, когда весенняя радость пробивается сквозь декабрьский холод. Птицы поют на голых деревьях. Внизу, по автостраде, бегут, посверкивая, машины. Лоранс замирает. Время внезапно останавливается. За этим гармонически завершенным пейзажем — дороги, скопления городских кварталов, деревушки, машины, которые куда-то торопятся — проступает нечто, и эта встреча так ее волнует, что забываются заботы, тревоги: Лоранс вся — ожидание, без начала и конца. Поет невидимая птица, обещая грядущее обновление. Розоватая полоса тянется над горизонтом, и Лоранс забывается на долгое мгновение, охваченная таинственной душевной смутой. Потом она приходит в себя на террасе ресторана, ей холодно, она возвращается к своему столику.
Доминика садится рядом с ней. Лоранс протягивает ей меню.
— Я ничего не хочу.
— Выбери все же что-нибудь.
— Выбери сама.
Губы Доминики дрожат, чувствуется, что у нее нет сил. Она говорит униженно:
— Лоранс, не говори об этом никому. Я не хочу, чтоб знала Марта. И Жан-Шарль. И твой отец.
— Разумеется, не скажу.
У Лоранс сжимается горло. В ней поднимается волна участия к матери, хочется ей помочь. Но как?
— Если б ты знала, что он мне говорил! Это чудовищно! Это чудовищный человек.
За темными очками накипают две слезы.
— Перестань. Запрети себе думать об этом.
— Не могу.
— Уезжай. Поставь на этом крест. Заведи любовника.
Лоранс заказывает омлет, камбалу, белое вино Она знает, что ей придется часами повторять одно и то же. Она готова к этому. Но она вынуждена будет в конце концов оставить Доминику. И что тогда?
Лицо Доминики искажают странная гримаса, злоба, одержимость.
— Все-таки брачную ночь я им подпортила, надеюсь, — говорит она.
