Чарльз Диккенс - Дом с привидениями
Со всей твердостью заявляю, что говорю одну лишь правду, и не сомневаюсь, что всякий поверит мне. Знайте же, что я преследовал призрак сперва на помеле, а потом на игрушечной лошадке-качалке. Я готов даже клятвенно заверить, что от этого благородного животного пахло краской — особенно, когда оно нагрелось от скачки подо мной. После того я гнался за привидением в шестиместном двуконном экипаже — сооружении с своеобразным запахом, с которым современное поколение не знакомо, но который (и я снова готов поклясться в этом) представляет собой сочетание конюшни, паршивой собаки и очень старых кузнечных мехов. (Я аппелирую к предыдущему поколению, призывая его подтвердить или опровергнуть мои слова.) Я преследовал призрак и на безголовом ослике — по крайней мере, на ослике, которого так интересовало состояние его желудка, что он всю дорогу бежал, опустив голову под пузо; на пони, специально рожденном на свет, чтобы лягаться; на ярмарочной карусели; в первом кэбе — еще одном давно позабытом сооружении, где пассажир регулярно ложился спать, а возница подтыкал ему одеялко.
Чтобы не утомлять вас подробным описанием всех скитаний, пережитых мною в погоне за мастером Б. — скитаний, кои были длиннее и удивительнее приключений Синдбада Морехода, ограничусь одним только эпизодом, по которому вы можете судить и обо всех прочих.
Надо сказать, что я чудесным образом переменился. Я был собой, и в то же время не собой. Я сознавал в себе нечто, что оставалось неизменным всю мою жизнь, в любых ее стадиях и превратностях судьбы, и никогда не изменялось, и все же я был не тем, кто лег спать в комнате мастера Б. Лицо мое стало гораздо глаже, а ножки — совсем коротенькими, и со мной было еще одно такое же существо вроде меня с гладким личиком и коротенькими ножками. Мы сидели за дверью и я посвятил его в некий замысел весьма поразительного свойства.
Замысел состоял в том, чтобы завести сераль.
Собеседник мой горячо согласился. У него не было никаких сомнений в благопристойности этого плана, не было их и у меня. Ведь таков был обычай Востока, такова была традиция благородного калифа Гаруна аль-Рашида (о позвольте мне еще раз произнести это запятнавшее себя имя — столько связано с ним блаженных воспоминаний!), это был обычай весьма достойный и в высшей степени заслуживающий подражания.
— Да-да! — запрыгал от радости мой собеседник, — давай заведем сераль!
Мы порешили сохранить наш замысел в тайне от мисс Гриффин. Но не оттого, что у нас оставались хоть малейшие сомнения в похвальности восточного уклада, который Мы намеревались ввести — нет, просто мы хорошо знали мисс Гриффин и знали, что она лишена обычных человеческих симпатий и не способна оценить величие несравненного Гаруна. Итак, облачив наш план в непроницаемую завесу тайны от мисс Гриффин, мы доверили его мисс Буль.
В заведении мисс Гриффин на Хампстед-Пондс нас было десять: восемь леди и два джентльмена. Мисс Буль, достигшая (насколько я могу судить теперь) зрелого возраста восьми или девяти лет, занимала в обществе главенствующее положение. В тот же день я посвятил ее в суть дела и предложил ей стать Любимой Старшей Женой.
После недолгой борьбы с робостью, столь естественной и очаровательной у слабого, но прекрасного пола, мисс Буль заявила, что просто восхищена этой идеей, но хочет знать, что в таком случае уготовлено для мисс Пипсон? Мисс Буль — которую связывала с помянутой леди нежная дружба и безоговорочное доверие до самой гробовой доски, скрепленное клятвой на Сборнике Псалмов и Уроков в двух томах в ящичке с замочком — мисс Буль сказала, что, будучи подругой Пипсон, не может скрыть ни от себя, ни от меня, что Пипсон не пристало быть одной из многих.
Ну а поскольку у мисс Пипсон были премилые золотые локончики и голубые глазки (что в моем представлении олицетворяло тот женский образ, что зовется Красотой), я мгновенно ответил, что отвел для мисс Пипсон роль Прекрасной Черкешенки.
— Что это значит? — печально вопросила мисс Буль.
Я объяснил, что ей надлежит быть похищенной Купцом, приведенной ко мне под вуалью и быть проданной в качестве рабыни.
(Недавний мой собеседник уже был низведен на вторую мужскую роль при дворе и занял пост Великого Визиря. Впоследствии он отвергал подобное развитие событий, но после хорошей трепки за волосы сдался и заревел).
— Ужель мне придется ревновать? — осведомилась мисс Буль, потупляя взор.
— О, нет, Зобеида, — заверил я, — ты всегда будешь любимой женой. Первое место в моем сердце и на моем троне навечно принадлежит тебе.
Выслушав эти заверения, мисс Буль согласилась передать наше предложение семи своим прекрасным подругам. Мы знали, что всегда можем довериться одной доброй и благородной душе по имени Табби, которая была в доме всего лишь прислугой за все, чья фигура напоминала палку от метлы, а лицо всегда было в большей или меньшей степени измазано углем. В тот же день после ужина я сунул в руку мисс Буль записочку, где говорилось, что сама рука Провидения пометила щеки Табби углем, уготовив для нее роль Месрура, прославленного предводителя Чернокожих Стражей Гарема.
Не так-то легко оказалось создать чаемое нами общество, ибо трудности бывают в любом деле. Недавний мой товарищ оказался низким негодяем и после того, как потерпел поражение в попытках узурпировать трон, проявил себя человеком без стыда и совести, отказавшись простираться ниц перед Калифом, называя его не Повелителем Правоверных, а просто «дружище» и заявив, что он, бывший товарищ, «так не играет» — играет! — и всячески иначе был груб и дерзок. Это злонамеренное поведение было подавлено общим негодованием Объединенного Сераля, а мне в награду достались улыбки восьми прекраснейших дочерей земли.
Однако ж улыбки расточать удавалось лишь тогда, когда мисс Гриффин отворачивалась, да и то украдкой, ибо среди последователей Пророка бытовала легенда, будто она видит не только глазами, но еще и через маленький кружок, вплетенный сзади в узор на ее шали. Но каждый день после обеда, на один час, нам удавалось воссоединиться и тогда Любимая Жена и остальные жены Королевского Гарема соперничали за право украшать своим очарованием досуг сиятельного Гаруна, освобождаясь тем самым от придворных обязанностей — каковые, по большей части, носили арифметический характер, ибо Повелитель Правоверных был слаб по части сложения и вычитания.
При сем неизменно присутствовал и преданный Месрур, предводитель Чернокожих Стражей Гарема (мисс Гриффин всегда призывала к себе этого офицера яростным звонком в один и тот же час), но он ни разу не сумел оправдать свою историческую репутацию. Во-первых, он вечно притаскивал с собой на заседания Дивана метлу, даже когда Калиф носил на плечах красную мантию гнева (накидку мисс Пипсон) и как ему не втолковывали его обязанности, никогда не мог справиться с ними удовлетворительно. Вовторых, его излюбленное восклицание «Ах вы, крошки мои ненаглядные» не было ни восточным, ни подобающим сану калифа. Втретьих, сколько ни учили его говорить «Бисмилла!», он вечно твердил «Аллилуйя!» Также этот офицер, что отнюдь не подобало его званию, был не в меру смешлив, широко распахивал рот, проявлял свои чувства самым неуместным образом и как-то раз — дело было при покупке Прекрасной Черкешенки за пятьсот тысяч кошельков с золотом (это еще дешево!) — обнял разом Калифа, Любимую Жену и саму рабыню. (Позвольте же мне, между делом, сказать: «Благослови, Господи, Месрура и пусть к этой благородной груди прильнут когда-нибудь родные дочери и сыновья, скрашивая ее тяжкие дни».)
Мисс Гриффин была просто образцом благопристойности и я поистине затрудняюсь представить себе, какие чувства обуяли бы ее, узнай она только, выводя нас попарно на прогулку по Хампстед-роуд, что величественно шествует во главе Многоженства и Магометанства. Я искренне верю, что та тайная и необузданная радость, что охватывала нас при зрелище ничего не подозревающей мисс Гриффин, и то угрюмое торжество от сознания, что мы владеем убийственной тайной, неведомой мисс Гриффин (ведающей решительно все, что мы учили по книжкам), и были главными родниками, питающими наш секрет. Секрет этот хранился под покровом непроницаемой тайны, но в один прекрасный день оказался на грани саморазоблачения. Угроза эта и чудесное избавление от нее случились в воскресенье. Мы все десятеро во главе с мисс Гриффин вошли в церковь, куда ходили каждое воскресенье — обеспечивая заведению дополнительную рекламу подобным немирским способом — когда священник как раз зачитывал описание Соломона во всей славе его домашнего уклада. При упоминании этого монарха нечистая совесть мгновенно зашептала мне: «И ты, Гарун, и ты!». Вдобавок добрый пастырь чуточку косил, что также действовало на руку совести, ибо создавало впечатление, будто читает он, обратись непосредственно ко мне. Густой румянец, сопровождаемый холодным потом, залил мое лицо. Великий Визирь стал более мертв, чем жив, а весь сераль покраснел так, словно закатное солнце Багдада озарило своим сиянием прекрасные личики этих дочерей Востока. В сей зловещий миг мисс Гриффин поднялась и обвела детей Ислама свирепым взором. Мне уже чудилось, будто Церковь и Государство вступили в заговор с мисс Гриффин с целью разоблачить нас и что мы все вот-вот будем облачены в белые простыни и выставлены на позор в центральном проходе. Но моральные устои мисс Гриффин оказались столь западными (если можно так назвать их в противовес восточным мотивам), что она заподозрила всего-навсего греховное наличие яблок у нас в карманах и мы были спасены.
