Теодор Шторм - Всадник на белом коне
И этот день миновал; однако смотритель еще раз изведал большое удовлетворение, когда, задумавшись, ехал однажды вдоль новой плотины. Хауке задавался вопросом, отчего ког, который без него бы не существовал и стоил ему пота и бессонных ночей, назвали, по имени одной из правящих принцесс, когом Каролины[59]. Однако это было так: на всех касающихся плотины бумагах стояло ее имя, кое-где оно даже было выведено красным готическим шрифтом. Оглядевшись, Хауке заметил двух земледельцев с их утварью — один шел в двадцати шагах позади другого.
— Обожди! — крикнул тот, который был дальше. Но товарищ его — он стоял уже у взъезда на плотину — крикнул в ответ:
— В другой раз, Йенс! Сегодня уже поздно, а мне надо еще тут землю порыхлить.
— Где?
— Да здесь, на коге Хауке Хайена!
Он выкрикнул свои слова громко, поднимаясь уже на плотину, как если бы все марши, что простирались там, внизу, должны были их слышать. Для Хауке прозвучало это так, как если бы только что провозгласили его славу; он привстал на стременах, — пришпорил коня и зорким взглядом окинул ландшафт, лежащий от него по левую руку.
— Ког Хауке Хайена! — повторил он тихо — это звучало так естественно, что, казалось, и не могло быть иначе!
Пусть писцы упорствуют, если им угодно; но без его имени уже не обойдется! Имя принцессы — не истлеет ли оно вместе со старыми бумагами? Белый конь летел в гордом галопе; в ушах всадника звучало:
«Ког Хауке Хайена! Ког Хауке Хайена!» Новая плотина казалась ему теперь едва ли не восьмым чудом света; во всей Фрисландии не сыщется ничего ей равного. Конь танцевал под ним; и всаднику уже казалось, что вот он стоит над всеми фризами, выше всех на голову, и озирает соотечественников сочувственным и проницательным взглядом.
Дни шли за днями; миновало три года с тех пор, как возвели плотину. Строительство оправдало себя: затраты на починку были минимальны, по всему когу цвел теперь белый клевер, и, если кто-то ехал по плотине, летний ветерок доносил до него облачка легкого аромата. И вот наконец наступило время, когда идеальное обладание землей превратилось в реальное, и все участники получили предназначенные им наделы в вечное владение. Хауке не бездействовал, и ему досталось еще несколько участков земли. Оле Петерс затаил злобу: на новом коге ему не принадлежало ни одного участка. При дележе земли не обошлось без споров и неудовольствий, но вскоре все было улажено, и этот день в жизни смотрителя тоже миновал.
В последние годы Хауке жил замкнуто, полностью отдаваясь обязанностям смотрителя, хозяина большого двора и прочее. Старых друзей уже не было на этом свете, а заводить новых он не умел. Но под кровом его царил мир, который тихое дитя ничуть не нарушало. Девочка все больше молчала, не задавала постоянно вопросов, как это делают обычно резвые дети, а если иногда что-то и спрашивала, то ответ найти оказывалось нелегким делом; однако по ее простому, милому личику всегда было видно, что дитя всем довольно. Девочке вполне хватало двух преданных друзей: когда Винке гуляла за насыпью, возле нее постоянно прыгала спасенная некогда смотрителем желтая собачонка — они никогда не разлучались, и, завидев собачонку, с уверенностью можно было сказать, что ребенок где-то неподалеку; вторым ее другом стала чайка. Собачонку звали Перле[60], а чайку — Клаус.
Клаус появился на дворе благодаря престарелой обитательнице дома: Трин Янс уже не могла жить одна в своей дальней хижине за плотиной, и госпожа Эльке подумала, что бывшая служанка деда могла бы провести вереницу тихих вечеров и наконец встретить спокойную кончину под их кровлей. Эльке и Хауке почти что силой забрали к себе старуху и поселили ее в северо-восточной горнице нового небольшого дома, который Хауке за несколько лет до того возвел неподалеку от старого, поскольку хозяйство значительно разрослось. Нашлись там комнаты и для двух служанок, чтобы старуха и по ночам была под надзором. В комнате Трин разместила свои пожитки: шкатулку из драгоценного дерева, два яркими красками написанных портрета погибшего сына, много лет находившуюся без употребления прялку, опрятную кровать с занавеской, перед которой стояла грубо сколоченная скамеечка, обтянутая шкурой ангорского кота. Но и живое существо имелось у старухи, и она взяла его с собой; это была чайка по имени Клаус, которую старуха кормила уже несколько лет; правда, зимой птица улетала со своей стаей на юг и возвращалась тогда, когда на побережье благоухала полынь.
Новый дом стоял посредине насыпи, и старуха не могла из окна глядеть через плотину на море.
— Я тут у тебя как пленница, смотритель! — проворчала она однажды, когда Хауке подошел к ней, и показала скрюченным пальцем на простиравшиеся внизу марши. — Где отмель Йеверса? За рыжим или черным быком?
— На что вам отмель Йеверса? — поинтересовался Хауке.
— На что мне отмель Йеверса? — ворчливо переспросила старуха. — Я хочу видеть место, откуда мой мальчик отправился к Господу.
— Тогда вам надо пойти и сесть на скамью под ясенем, — предложил Хауке, — оттуда можно весь гафф увидеть.
— Если бы у меня были такие же резвые ноги, как у тебя, смотритель! — посетовала старуха.
Равно благодарила она за помощь и служанок, предоставленных ей в распоряжение; но вскоре все пошло по-другому. Однажды в полуотворенную дверь просунула голову маленькая Винке.
— Эй! — воскликнула старуха, сидевшая на стуле скрестив руки. — Чего тебе тут надо?
Девочка, войдя в комнату, остановилась, спокойно и внимательно глядя на старуху печальными глазами.
— Ты дочка смотрителя? — спросила Трин Янс. И когда девочка наклонила голову, как бы кивая, старуха предложила: — Садись на мою скамеечку! Вот шкура ангорского кота, он был такой большой! Если бы твой отец не убил его, ты могла бы на нем покататься!
Винке молча перевела взгляд на белую шкуру, затем опустилась на колени и маленькими ручонками принялась гладить ее, как гладят обычно дети живую кошку или собаку.
— Бедный котик! — вздохнула она на миг и вновь принялась гладить шкуру.
— Ну вот, — спустя какое-то время сказала старуха, — довольно его гладить. Теперь ты можешь посидеть на нем; может быть, твой отец его затем и убил!
Старуха приподняла девочку обеими руками и посадила на скамеечку. Дитя так и осталось сидеть, молча и неподвижно, и старуха затрясла головой.
— Ты караешь его, Господи! Да, да, Ты караешь его! — забормотала она, но жалость к ребенку взяла верх, и Трин принялась костлявой рукой гладить тонкие волосы девочки. Той, похоже, это понравилось.
С тех пор Винке каждый день заходила в комнату к старухе; девочка уже без приглашения усаживалась на скамеечку, обтянутую шкурой ангорского кота; Трин Янс совала ей в ручонки заранее припасенные кусочки хлеба и мяса, которые девочка бросала на пол. Тогда с криком и распростертыми крыльями из какого-нибудь угла выскакивала чайка по имени Клаус и принималась лакомиться. В первый раз девочка испугалась и закричала, увидав большую, стремительно кинувшуюся к ней птицу, но вскоре это превратилось для нее в привычную игру. Едва только Винке появлялась в дверях, чайка тут же подлетала к ней и усаживалась на голову или на плечо; старуха приходила на помощь, и они вместе кормили чайку. Трин Янс, которая никому не разрешала забавляться с прирученной птицей, довольно миролюбиво восприняла то, что теперь девочка почти полностью завладела чайкой. Чайка охотно позволяла девочке ловить себя; девочка повсюду носила ее и заворачивала в передник, и когда собачонка ревниво прыгала вокруг хозяйки, стараясь наскочить на птицу, кричала ей:
— Не достанешь, не достанешь! — и поднимала чайку высоко над головой. Птица расправляла крылья и с криком принималась носиться над двором, а собачонка, прыгая и ластясь, добивалась, чтобы девочка также взяла ее на руки.
Эльке и Хауке, завидев эту дружную четверку, объединенную одним и тем же изъяном, с нежностью останавливали взгляд на ребенке. Но стоило им отвернуться, как на лицах появлялась боль, которую каждый носил в себе, не высказывая ее другому. Однажды летним днем, когда Винке со старухой и своими бессловесными друзьями сидела на камнях у дверей малого дома, во дворе появились родители; Хауке вел на поводу сивого, так как собирался ехать на плотину и для того сам только что привел коня с пастбища; Эльке встретила его уже на насыпи. Солнце горячо припекало, было почти что душно; ветер дул порывами с юго-востока. Девочке стало тяжко сидеть на одном месте.
— Винке тоже хочет ехать! — воскликнула она, стряхнув с колен чайку и хватая отца за руку.
— Так поехали! — предложил отец.
— На таком ветру? — возразила госпожа Эльке. — Ее унесет прочь!
— Я буду держать; ветер сегодня теплый, вода веселая. Пусть Винке посмотрит, как волны пляшут.
