Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Часть III. А есть А
— Я узнал об этом в «Комете», — продолжал Келлог. — На какой-то маленькой станции в Нью-Мексико. Начальник поезда держал там «Комету» целый час, пока мы с ним проверяли это известие, звонили по телефонам в другие города. Он был потрясен так же, как и я. Все были потрясены: поездная бригада, начальник станции, стрелочники. Они толпились вокруг меня, пока я звонил в отделы новостей нью-йоркских и денверских газет. Узнали мы очень мало. Только то, что вы перед самым рассветом поднялись с эфтонского аэродрома, что как будто преследовали чей-то самолет; дежурный оператор сказал, что вы полетели на юго-восток, и что потом никто вас больше не видел… и что поисковые группы прочесывали Скалистые горы, ища обломки вашего самолета.
Дагни невольно спросила:
— Пришла «Комета» в Сан-Франциско?
— Не знаю. Я сошел с нее, когда она ползла к северу по Аризоне. Было очень много задержек, неполадок, противоречивых распоряжений. Я всю ночь добирался до Колорадо попутным транспортом: на грузовиках, в колясках, на телегах, — и вовремя прибыл к месту сбора, где мы ждали, пока прилетит самолет Мидаса и доставит нас сюда.
Дагни медленно пошла по тропинке к машине, оставленной возле продовольственного рынка Хэммонда. Келлог следовал за ней и когда заговорил снова, голос его стал чуть тише, спокойнее, под стать ее шагам, словно они оба хотели что-то отсрочить:
— Я нашел работу для Джеффа Аллена, — сказал Келлог; тон его голоса был странно торжественным, подобающим фразе «Я исполнил вашу последнюю волю». — Когда мы приехали в Лорел, начальник станции тут же приставил его к делу. Ему был очень нужен здоровый… то есть здравомыслящий человек.
Они подошли к машине, но Дагни не села в нее.
— Мисс Таггерт, вы не очень пострадали, так ведь? Вы сказали, что разбились, но… это не опасно?
— Нет, ничуть не опасно. Завтра я уже смогу обходиться без машины Маллигана, а еще через день-другой и без этой штуки.
Она помахала тростью и небрежно бросила ее в салон.
Они стояли молча; Дагни ждала.
— С той станции в Нью-Мексико, — неторопливо заговорил Келлог, — последний звонок я сделал в Пенсильванию. Говорил с Хэнком Риарденом. Сообщил ему все. Он выслушал, сделал паузу, потом сказал: «Спасибо, что позвонили». — И, опустив взгляд, от души добавил: — Не хочу никогда больше слышать такой паузы.
Келлог посмотрел ей в глаза; во взгляде его не было упрека, словно еще тогда, услышав ее просьбу, он обо всем догадался.
— Спасибо, — сказала Дагни, садясь за руль. — Подвезти вас? Мне нужно вернуться и приготовить обед к приходу моего работодателя.
Когда Дагни вошла в дом Голта и встала в тихой, залитой солнцем комнате, она, наконец, постаралась разобраться в своих чувствах. Посмотрела в окно на горы, закрывавшие часть неба на востоке. Подумала о Хэнке Риардене, сидящем за письменным столом в двух тысячах миль от нее с окаменевшим от горя лицом, — как каменело оно всегда под всеми ударами, — и ощутила отчаянное желание бороться за Хэнка, за его прошлое, за эту напряженность лица, питавшую ее мужество… точно так же ей хотелось бороться за «Комету», еле-еле ползущую по полуразрушенному пути. Она содрогнулась и зажмурилась, чувствуя себя виновной в двойной измене, как бы повисшей в пространстве между долиной гениев и всем прочим миром. В этот момент ей казалось, что она не имеет права ни на то, ни на другое.
Это чувство прошло, когда она сидела напротив Голта за обеденным столом. Голт смотрел на Дагни открыто, спокойно, словно ее присутствие стало чем-то обычным, словно он привык уже видеть ее каждый день и был этому рад.
Дагни слегка откинулась на спинку стула, как бы смиряясь с таким положением вещей, и нарочито сухо, деловито сказала:
— Я осмотрела ваши рубашки, сэр, и обнаружила, что на одной нет двух пуговиц, а у другой протерся левый рукав. Хотите, приведу их в порядок?
— Да, конечно… если сумеете.
— Сумею.
Взгляд Голта не изменился, он только молча кивнул, словно услышал именно то, что хотел, — только Дагни сомневалась, что он вообще хотел от нее что-нибудь услышать.
За окном грозовые тучи затягивали на востоке все небо. Дагни задумалась, почему вдруг у нее пропало желание смотреть на то, что происходит за окном, почему вдруг захотелось не расставаться с золотистыми пятнами на столешнице, на булочках, на медном кофейнике, на волосах Голта — словно с островком на краю бескрайней пустоты.
Потом она услышала свой голос, спрашивающий невольно, неожиданно для нее самой, и поняла, что хочет избежать хотя бы одной измены:
— У вас дозволена какая-то связь с внешним миром?
— Нет.
— Никакой? Нельзя даже отправить письмо без обратного адреса?
— Нет.
— Даже краткого сообщения, если в нем не выданы ваши секреты или координаты?
— Отсюда нельзя. В течение этого месяца. А посторонним вообще нельзя.
Заметив, что он избегает ее глаз, Дагни заставила себя поднять голову и прямо посмотреть на него. Взгляд Голта изменился: стал пристальным, неподвижным, беспощадно проницательным. Он спросил, глядя на нее так, словно знал причину ее вопросов:
— Хотите обратиться с просьбой сделать для вас исключение?
— Нет, — ответила Дагни, не опуская глаз.
На другое утро после завтрака, когда Дагни сидела за шитьем, старательно накладывая заплату на рукав его рубашки, в своей комнате, при закрытой двери, чтобы Голт не видел ее неловкости в непривычном деле, она услышала, как перед домом остановилась машина. Уловила звук торопливых шагов Голта в гостиной, услышала, как он распахнул входную дверь и с радостным гневом вскричал:
— Ну наконец-то!
Дагни поднялась на ноги, но замерла: голос Голта резко изменился, посерьезнел, словно он увидел что-то неожиданное:
— В чем дело?
— Привет, Джон, — послышался усталый, негромкий, но ясный и твердый ответ.
Дагни села на кровать, внезапно почувствовав, что силы оставили ее: это был голос Франсиско.
Голт озабоченно спросил:
— Что случилось?
— Потом расскажу.
— Почему так поздно?
— Через час нужно снова улетать.
— Но почему?
— Джон, я прилетел только сказать тебе, что в этом году не смогу здесь оставаться.
Наступило молчание, потом Голт негромко, сдержанно спросил:
— Что-то серьезное?
— Да. Я… может, вернусь до конца месяца. Не знаю. Не знаю, смогу ли я покончить с этим быстро, или… или нет.
— Франсиско, ты способен сейчас вынести потрясение?
— Я? Сейчас меня ничто не может потрясти.
— У меня в гостевой комнате человек, которого тебе нужно увидеть. Для тебя это явится шоком, поэтому заранее предупреждаю, что этот человек все еще штрейкбрехер.
— Что? Штрейкбрехер? В твоем доме?
— Давай расскажу, как…
— Это я хочу сам увидеть!
Дагни услышала презрительный смешок Франсиско, его быстрые шаги, увидела, как дверь распахнулась и как Голт закрыл ее, оставив их наедине.
Дагни не знала, как долго Франсиско смотрел на нее, но в какой-то миг она вдруг увидела, что он стоит на коленях, держась за ее колени и прижавшись лицом к ее ногам, почувствовала, как по ним пробежала дрожь, передавшись всему телу, и вывела ее из оцепенения.
Дагни с удивлением увидела свою руку, нежно гладящую его волосы, она подумала, что не имеет права этого делать, но чувствовала, будто из ее ладони исходит некий ток успокоения, окутывая их обоих, заглаживая прошлое. Франсиско не двигался, не издавал ни звука, словно одно лишь прикосновение к ней говорило все, что он мог сказать.
Наконец Франсиско поднял голову; он выглядел так же, как она, когда очнулась после крушения в долине: будто на свете не существует никакой боли. Он смеялся.
— Дагни, Дагни, Дагни… — Голос его звучал так, как будто это не было признанием, вырванным из плена долгих лет, словно он повторял нечто давно известное, смеясь над самой мыслью о том, что это еще не было сказано. — Я люблю тебя. Ты испугалась, что он заставил меня, наконец, это произнести? Я повторю, сколько захочешь — я люблю тебя, дорогая, люблю и всегда буду любить. Не пугайся, пусть ты никогда не будешь мне принадлежать, какое это имеет значение? Ты жива, ты здесь и теперь знаешь… и все очень просто, правда? Теперь ты понимаешь, в чем было дело, и почему я должен был покинуть тебя? — Он указал на долину: — Вот твоя земля, твое царство, твой мир. Дагни, я всегда любил тебя, и то, что покинул, было частью этой любви.
Франсиско взял ее руки, прижал к губам и держал, не шевелясь, не в поцелуе, а в долгом миге молчаливого покоя, словно речь отвлекала его от ее присутствия, хотя сказать хотелось очень многое, выплеснуть все невысказанные за прошедшие годы слова.
— Женщины, за которыми я как бы ухлестывал… ты же не верила в это, правда? Я не притронулся ни к одной — но, думаю, ты это знала, знала все время. Я вынужден был играть роль повесы, чтобы грабители меня не заподозрили, когда я разваливал «Д’Анкония Коппер» на виду у всего мира. Это порок их системы, они готовы сражаться с любым энергичным, честолюбивым человеком, но если видят никчемного шалопая, думают, что он — их сторонник, что он безопасен — безопасен! Таков их взгляд на жизнь, но они поймут! Поймут, безопасно ли зло и практична ли неспособность!..
