Андрей Седых - Сумасшедший шарманщик
— Нет? Побожись?
— Чтоб я так жил.
Больше не было сказано ни слова, но у мальчиков теперь появилась цель в жизни. Подвал — огромный, загадочный мир, в котором сложено столько сокровищ, какие то кадки, сундуки с тряпьем, сломанные стулья, пустые бутылки, — затопленный подвал нужно было обследовать. Во двор они проскользнули незаметно, так, чтобы вредная Христина их не заметила и не помешала бы игре. Ни пути разогнали компанию взволнованных, галдящих индюков, щелкнули по уху черного котенка, который умчался за помойку и, осторожно прокравшись вдоль стены, остановились перед входом в подвал.
Вниз, в таинственную подвальную глубину, вели десять крутых каменных ступенек. За ними открывался совершенно новый, привлекательный мир, — громадная лагуна зеленовато-грязной воды. Сквозь узкие окна на уровне земли струилось солнце и там, куда падали солнечные лучи, вода казалась изумрудной и на ней играли зайчики. А между тем, она совсем уж не была такой изумрудной, — на поверхности плавали поленья, древесный уголь, какие то щепки, бутылки, всякая хозяйская дрянь. И над всем этим поднимались сложные запахи сырости, тины, сгнивших огурцов и капусты.
— Завтра татаре придут воду вычерпывать, — почему-то шопотом сказал Яша. — Подрядились за три рубля.
— Жалко, — ответил Андрюша. — Тут, знаешь, покататься можно в лоханке. Настоящее озеро.
Лоханки, в которых стирали белье, плавали тут же, посреди подвала, тихонько стукаясь одна о другую. Чтобы подвести к лестнице самую большую лоханку, мальчики быстро сделали морскую колотушку, привязали к веревке кусок дерева. Андрюша командовал:
— Запускай колотушку! Не так! Тащи взад!… Еще раз. Есть, капитан!
Лоханка, зацепленная колотушкой, дрогнула и на канате плавно пошла к лестнице.
— Я Робинзон, а ты Пятница, — сказал Андрюша, охваченный священным огнем авантюры. — Сейчас мы отправимся с тобой на пироге объезжать берега нашего острова.
— Я хотел бы быть Робинзоном, — нерешительно высказался Яша. — А ты будешь Пятница.
— Медведь будет Пятницей! Я придумал, — я Робинзон.
— А раньше?! Поезжай один. На легком катере.
— Один раз, — взмолился мальчик. — В первом плаваньи Робинзон — я, во втором — ты. И ты получишь пять «Месаксуди».
Соглашение затягивалось. Тогда Андрюша начал тыкать пальцем в товарища и в себя и скороговоркой считать:
— Эна бена рест, гунтер гунтер жест, эна бена раба, гунтер гунтер жаба!
Яша вышел жабой. Счет был вещью священной, приходилось подчиниться.
Сначала в лоханку сел Робинзон. Корма сразу погрузилась в воду, а нос угрожающе поднялся к верху.
— Пятница, — кричал Робинзон, — распродери твою качалку, садись скорей, а то из-за какого-то паршивца пирогу перевернет прибой!
Последние проблески разума еще удерживали Яшу от этого плавания. Чтобы выиграть время он спросил:
— А что мы будем делать на лагуне?
— Я же сказал. Нужно объехать берега острова Доброй Надежды и попытаться спасти боченки с подмоченным порохом и солониной, выброшенные прибоем.
— С солониной я не согласен, — сказал Яша, — Тут все кошерное. Ты с ума сошел.
— Хорошо. Нужно спасти бочку с пемиканом.
Пемикан, несомненно, был кошерным. Пятница в последний раз взглянул на свой матросский воротник с белой тесьмой, на вышитые якоря и нерешительно шагнул в лоханку, которая качнулась и погрузилась почти до самых краев. В руках мальчиков очутились две доски, заменявшие весла. Лоханка дрогнула и, виляя из стороны в сторону, пошла вперед.
— Курс норд-норд-вест, — командовал Робинзон. — Так держать! Пятница, ветер крепчает. Подними паруса на мачте.
Пятница сидел, боясь шевельнуться. Из под весла капитана летели фонтаны брызг.
— Не табань, — взмолился мальчик. — Ты мине весь костюм забрызгаешь.
— Налягай на весла, — командовал Робинзон, уже всецело во власти морской стихии. — Ать, два, вместе!
Теперь лоханка была уже посреди подвала и, увеличивая ход, быстро приближалась к противоположной стене, у которой были сложены штабеля дров.
— Завертай, — кричал Яша. — Завертай назад, сейчас налетим!
Было уже поздно. Лоханка коротко и сухо ударилась о дрова, зачерпнула бортом воду и с тихим плеском погрузилась на дно.
Робинзон и Пятница стояли в воде по самую грудь. Потерпевшим кораблекрушение теперь приходилось спасаться вброд. Ноги глубоко уходили в вязкую глину. Платье сразу стало тяжелым и липло к телу. И вода была совсем не такой теплой, как в купальнях Пиличева.
Мальчики брели к выходу из подвала молча. Выбрались на лестницу, и только тогда посмотрели друг на друга. Новенький матросский костюм, гордость мосье Кравеца, напоминал мокрую тряпку, вымазанную глиной. В ботинках противно хлюпала вода.
И в этот самый момент сверху, со двора, раздался до жути заботливый и любящий голос:
— Яшутка, где ты? Папа ждет тебя, чтобы идти в синагогу!
Наступило молчание. Робинзон слегка сопел носом. А Яшутка представил себе папу в его белоснежной, подкрахмаленной жилетке и в субботнем сюртуке. Вот они идут по улице — папа в сюртуке и Яшутка в новеньком матросском костюмчике, и встречные евреи приветливо кланяются и говорят:
— Доброй субботы! Ой, какой у вас большой стал Яшутка. Скоро, Бог даст, он уже будет гимназистом.
А со двора доносился ласковый голос:
— Яшутка, где ты? Где ты, мальчик мой?
И вторил голос кухарки Христины:
— Да что вы, панич, сказились, что ли?
— Я здесь, — сказал Пятница с мужеством самоубийцы, вылезая из подвала на свет Божий.
— Яшка, тикай! — кричал Робинзон, улепетывая к воротам.
Но его верный Пятница не бежал. Он стоял посреди двора, дрожа всем телом от ужаса и стыда, — совсем маленький, беззащитный и несчастный, и повторял:
— Ей Богу, я не нарочно… Папа, я не нарочно!
И он сам не слышал звуков своего голоса.
Буза
В Британской Энциклопедии о бузе ничего не сказано и это, конечно, существенный пробел. Если бы мне поручили пробел этот заполнить, я бы написал, что буза это — напиток, основанный на ферментации муки, соединенной с дрожжами. Напиток распространен на Кавказе и в Крыму. Процент алкоголя, который содержит буза, зависит в значительной мере… Впрочем, это уже сухой рецепт, а в бузе важен не способ ее изготовления, а чисто вкусовые ощущения. Что может быть прекраснее ледяной бузы в раскаленный июльский день, когда каблуки глубоко уходят в асфальт, и когда от зноя и лени трудно раскрыть глаза?
В детстве в дом наш приезжал знакомый коммивояжер из Лодзи, человек любезный, знавший хорошее обхождение. По крымскому обычаю его угощали бузой. С запотевшей бутылки осторожно снимали тонкую проволочку, освобожденная пробка с треском взлетала пол потолок, и густая, пенящаяся буза лилась в граненные стаканы.
Коммивояжер брал стакан с таким видом, словно ему налили шампанское, осторожно отпивал глоток, зажмуривал глаза в экстазе и шептал:
— Ах, крымские вина!
Конечно, он был из Лодзи, и ему разрешалось принимать бузу за Абрау-Дюрсо. Но в нашем маленьком приморском городке все были искренне убеждены, что буза стоит гораздо выше самых лучших вин в мире, и что без этого нектара жизнь была бы не полной и лишенной всякой поэзии.
Для людей без воображения в скверике Айвазовского продавали зельтерскую воду с сиропом, который барышня нацеживала из четырех узких стеклянных колб. Сироп был разных цветов и сортов, вишневый, лимонный, абрикосовый или гренадин. Его размешивали в стакане длинной ложечкой, зельтерская вода била в нос и, по правде говоря, это было очень вкусно. Но никакой конкуренции с бузой двухкопеечная зельтерская с сиропом выдержать все же не могла.
Выпив бутылочку мы отправлялись на бульвар, где играл военный оркестр и сладко пахла цветущая акация. Мы шли развинченной походкой старых морских волков, лихо раскланивались со знакомыми гимназистками и небрежно говорили встречным приятелям:
— Мы уже набузились.
Все это было ужасно давно, и вспомнил я о бузе только потому, что один мой земляк и приятель решил построить на ней свое американское благосостояние. По приезде в Америку он долго пытался найти работу и все терпел неудачу. Его гоняли с места на место, он всюду приходил слишком поздно или получал туманные и ни к чему не обязывающие обещания, что его вызовут, когда появится работа. И однажды, в жаркий нью-йоркский день, измученный и обескураженный, он зашел в аптеку, присел у стойки и заказал стакан сладкой коричневой бурды, слегка попахивающей лекарством. От напитка этого ему стало совсем грустно на душе и захотелось поскулить, — он вдруг вспомнил, какую бузу пил он в родном городе. Особенно хороша была буза у грузина на Приморском бульваре, под генуэзской башней. Подав бутылку на стол грузин цокал языком и приговаривал:
