Жак Стефен Алексис - Деревья-музыканты
Карл Осмен вернулся в Порт-о-Пренс усталый и злой. Подумать только, даже не повидать женщины, ради которой и была затеяна вся эта история! Она надула его! А жаль! У малютки такое стройное атласное тело. И, наверно, хороша в постели. Просто создана для любви. Но так и не удалось ее отыскать. Надула его, мошенница! Да, эта вылазка обошлась ему довольно дорого: путешествие в битком набитом автобусе, потом ночная прогулка верхом по рытвинам, колдобинам и ямам, падение с коня, рана на ноге, ночь, проведенная под открытым небом, в беспамятстве, в сырости, боль, озноб, лихорадка... Наконец трое суток пролежал в хижине одинокого мальчишки, без табака и без капли водки, — и в довершение всего остался с носом! Но уж так устроен человек. Сейчас проклинает все на свете, а при первом же подходящем случае пойдет на всяческое безрассудство, лишь бы впереди маячил образ заманчивой бабенки или перспектива кутежа в веселой компании.
Приехав, он сразу же отправился к своему приятелю, доктору Панталеону Жану, человеку мудрому, то есть, другими словами, такому же сумасброду, как он сам, брату во Бутылке и товарищу по знаменитой масонской ложе «Милосердие и приязнь», где встречались самые славные мастера выпивки из квартала Морн-а-Тюф. Узнав от Панталеона, что Диожен назначен священником в Гантье, а Эдгар — командиром пограничного отряда в той же зоне, Карл тотчас взял такси и помчался к Эдгару. Он был без гроша и хотел занять у брата деньжат, пока тот не уехал. Против всех ожиданий, Эдгар принял его весьма приветливо. Лейтенант Эдгар Осмен укладывал чемоданы. Он собирался обновить красный «бьюик», последний крик моды, и, судя по всему, был при деньгах. Потирая руки, Карл обдумывал, под каким предлогом заставить брата раскошелиться. Но тут — еще один сюрприз! — Эдгар сам предложил ему денег.
Эдгар пребывал в расстроенных чувствах. Ему явно хотелось, чтобы их дружба возобновилась. Просто невероятно! Более того, Эдгар казался встревоженным, разочарованным, терзался угрызениями совести. Хлеб, купленный ценой предательства, явно не шел в глотку. Карл опять разругался с братом, наотрез отказавшись быть его сообщником, но деньги взял. Все же Эдгар предложил ему вместе поехать в Сен-Марк, присутствовать на первом богослужении преподобного отца Диожена Осмена. Оттуда они вчетвером, вместе с Леони, отправятся в Фон-Паризьен. Итак, Карл мог бы провести несколько дней в семье, если, конечно, это ему улыбается. Карл снова отказался, и братья обменялись словами резкими и злыми. Эдгар был настроен меланхолически, он не мог вынести одиночества. Карл вдруг понял это и, не испытывая к брату никаких чувств, кроме презрения, все же пожалел его. Да, если разобраться, Эдгар — жалкий человек, несчастный забулдыга, не знающий радости в жизни.
Почти всю ночь братья молча пили. Пили зверски. У Карла, как всегда, был безмятежный вид черного ангела. Эдгар был мрачнее обычного. Когда начало светать, оба лежали одетые поперек кровати, оглашая комнату храпом. Лишь только взошло солнце, механический хохот будильника грубо нарушил их пьяное забытье. Через несколько минут большой красный «бьюик» уже мчался на бешеной скорости по дороге на Сен-Марк...
IV
Чтобы отпраздновать победу своего племянника, мадемуазель Дезуазо устроила прием для узкого круга друзей. Торжественный вечер проходил в большом салоне в стиле Людовика Пятнадцатого, где кресла, собственноручно подписанные Булем[35], и обюссоновские ковры, протертые до самой основы, бросали последние отблески былой роскоши. Под дуновением морского ветра хрустальные люстры ухмылялись тысячью и одной подвесками. Рояль, покрытый шелковой попоной, точно слон индийского набоба, скалил вставные зубы из старой слоновой кости и черного дерева.
Получить приглашение могли лишь те, кто насчитывал среди своих прадедов хотя бы одного коммерсанта-фрахтовщика, вассала короля Анри или императора Фостена — или, на худой конец, те, кто сам был «большим доном», владел несколькими сотнями гектаров земли. Теперь, когда Невер, благодарение господу, стал депутатом, можно было без особого ущерба для своих интересов не водить больше знакомства со всякой «мелкотой», которую приходилось терпеть последнее время. Но что поделаешь, признательность становится иногда горькой необходимостью! И мадемуазель Дезуазо вынуждена была согласиться, что нельзя забывать о семье Осмен; тем более что Эдгар мог бы в будущем послужить некоторой опорой для министерского кресла, о котором Невер мечтал днем и ночью. По зрелом размышлении старая герцогиня напыжила морщинистую, как у ящерицы, шею и решила послать Осменам приглашение. Однако Мейер должен был сочинить его так искусно, чтобы Леони не мнилась — и при этом не почувствовала бы себя оскорбленной. Впрочем, Дезуазо могли не тревожиться: Леони обладала чувством юмора, а к тому же разделяла классовые предрассудки господ Дезуазо и не рискнула бы появиться в таких сферах. Леони не обиделась; она была горда, что пригласили ее сыновей, которые не хуже других говорят по-французски. Эдгар должен был в тот же вечер уехать: он получил срочный вызов из столицы. Когда речь шла о ее собственной персоне, Леони не была честолюбива, но в отношении сыновей она строила далеко идущие планы. Спешный отъезд Эдгара огорчил ее. А тут еще Диожен и особенно Карл вздумали отказываться: не пойдут на прием, и все тут! Пришлось матери погорячиться и заставить их таки принять приглашение. Она своего добилась. С Леони не очень-то поспоришь...
Забавные люди — эти старомодные аристократы, сливки провинциального бомонда! Даже новоиспеченные буржуа, пробившиеся благодаря совсем иным качествам, частенько чувствуют свою неполноценность перед лицом этих последних из могикан. Впрочем, подобная робость в конце концов вполне объяснима: не в состоянии ничем другим подтвердить свое право вращаться в высшем свете, выскочки цепляются за ветви генеалогического древа своих родовитых предшественников. И даже тогда, когда Self-made-man[36] безжалостно высмеивает аристократов как несомненный анахронизм, он невольно питает к ним некоторое почтение. Ведь эти смешные призраки охраняют то сложное переплетение косности, самодовольства и предрассудков, в котором так нуждается социальный консерватизм. Империя его величества короля Британии держится в значительной мере с помощью медвежьих киверов, красных штанов, герольдов, копий и алебард. И если нувориши хотят, чтобы люди забыли об их плебейском происхождении, им выгодно получить благословение титулованных чудаков, над которыми они сами же и смеются.
О, нужно собственными своими глазами увидеть их, этих ископаемых, преисполненных чванства, поражающих своими нравами и обычаями! Часы с кукушкой в их столовых остановились в прошлом веке, а они упорно стремятся сохранить в обществе «положение», на которое давно не имеют никаких прав. Жалкие, скаредные, они дрожат над последними своими грошами и пытаются обломками былого величия отгородиться от всего мира. Мадемуазель Дезуазо как раз и принадлежала к числу старых дур, ничего не видящих, кроме портретов своих предков. Род Дезуазо пошел от вольноотпущенников, которые сами стали рабовладельцами и, поднимаясь все выше, превратились в заядлых феодалов и милитаристов, на местный, гаитянский лад — в карателей и душителей свободы. Мадемуазель Эмилия все не могла забыть роскоши, царившей в доме ее двоюродного дяди, не могла забыть великолепного выезда — шестерки английских лошадей, которым славился этот бывший директор таможенного управления и хапуга большой руки. Она осталась старой девой, и причиной тому были закоснелые воззрения, доставшиеся нашей мулатской буржуазии в наследство от вольноотпущенников Сан-Доминго. Единственная дочь, она была воспитана в ожидании белого жениха, который снизойдет до нее и «улучшит породу». Рассказывали даже — у людей такие злые языки! — что в дни ее молодости мать предупреждала ее о женихах, достойных внимания, условным криком:
— Эмилия! Вот белое!..
Поклонники Эмилии Дезуазо умирали не столько от токсической желтухи — этого ужасного недуга, который убивал многих белых искателей приключений, приезжавших на Гаити, — сколько от несварения желудка. С неистовой нежностью вылизывая своего детеныша, мартышка иногда замучивает его до смерти. Так поступали в те времена папеньки и маменьки невест: теряя от радости голову при виде будущих белых зятьев, они закармливали их как на убой, потчуя всякими гастрономическими чудесами... Эмилия Дезуазо искала «своего белого» среди белобрысых немцев и длинноголовых датчан с зеленовато-синими глазами. Но все они почему-то ускользнули у нее из рук. С годами, отчаявшись выйти замуж — о Лафонтен, ты так же вечен, как бог-отец! — она готова была удовлетвориться и простым смертным с берегов Средиземного моря, но увы, таковой не явился. И пришлось Эмилии Дезуазо «хранить до могилы то, что даровано ей в колыбели». Все это очень прискорбно, но факт остается фактом. И я обращаюсь ко всем сутенерам и сводникам, ко всем безработным конюхам старушки Европы! Есть еще, есть во многих странах нашей благословенной Центральной Америки десять тысяч знатных семейств, которые по-прежнему ждут с нетерпением, чтобы кто-нибудь добавил белизны к их породе!..
