Фланнери О’Коннор - Храм Духа Святого
— Захотела и уехала, — сказала она, глядя прямо перед собой.
— Ничего ты не захотела. Это он тебя заставил.
— Я сказала, что уйду, и ушла, — медленно, с нажимом произнесла она, не поворачивая к нему головы. — А теперь иди отсюда сам и оставь меня в покое.
В том, как она это сказала, слышалось что-то окончательное, категоричное, чего не было во время их прежних размолвок. Она смотрела вперед, за пустой участок, на котором в изобилии цвели розовые, желтые и фиолетовые сорняки, за красную дорогу — на угрюмую черную полосу соснового леса, окаймленную поверху зеленью. Выше виднелась узенькая серо-голубая полоска более дальнего леса, а еще выше начиналось небо, совершенно пустое, если не считать пары чахлых облачков. И на все это она смотрела так, словно там был человек, которого она ему предпочитала.
— Разве это не моя земля? — спросил он. — Хозяин продает свою землю, чего обижаться-то?
— Потому что это лужайка, — сказала она. Из носа и глаз потекло ручьями, но лицо она удерживала в каменном состоянии, только слизывала влагу там, куда доходил язык. — Мы не сможем смотреть через дорогу.
Старик посмотрел и еще раз убедился, что смотреть там особенно не на что.
— В первый раз такое поведение, — сказал он удивленно, точно не веря. — Там же ничего нет, лес и лес.
— Мы не сможем теперь смотреть, — повторила она, — и это лужайка, и мой папа на ней пасет телят.
Услышав это, старик встал.
— Ты по-питтсовски себя ведешь, а не по-форченовски, — сказал он. Так нехорошо он никогда еще с ней не говорил, и в ту же секунду он раскаялся. Себе он сделал больнее, чем ей. Он повернулся, вошел в дом и поднялся в свою комнату.
Несколько раз во второй половине дня он вставал с кровати и шел к окну смотреть через «лужайку» на полосу леса, которую ей во что бы то ни стало надо было видеть. Все то же, ничего нового: лес — не гора, не водопад, не какой-нибудь садовый куст или цветок, просто лес. В это послеполуденное время его пронизывал солнечный свет, так что каждый тонкий сосновый ствол выступал во всей своей наготе. Сосновый ствол — он и есть сосновый ствол, сказал старик себе, и если кому хочется на него любоваться, далеко в здешних краях не нужно ходить. Всякий раз, когда он вставал и выглядывал в окно, он укреплялся в решении продать участок. Недовольство Питтса, конечно, не рассосется никогда, но Мэри-Форчен он уж как-нибудь задобрит — купит ей что-нибудь. Это со взрослыми ты либо в ад попадаешь, либо в рай, а с ребенком всегда можно по пути остановиться и отвлечь его каким-нибудь пустячком.
Когда он в третий раз встал посмотреть, было уже почти шесть часов, и худощавые стволы, казалось, всплыли в озере красного света, разлившемся от едва видимого солнца, которое садилось за лес. На долгие секунды старика словно выхватило из громкой мешанины всего катившегося к будущему и задержало посреди неуютной тайны, прежде от него скрытой. В галлюцинаторном видении ему померещилось, будто там, за лесом, кого-то ранило и деревья стоят омытые кровью. Но чуть погодя из этого неприятного забытья его вывела машина Питтса, которая, хрустя камешками, остановилась под окном. Он снова лег на кровать, закрыл глаза, и на внутренней стороне век встали в черном лесу адские красные стволы.
За ужином никто, включая Мэри-Форчен, не сказал ему ни слова. Он быстро поел, вернулся в свою комнату и потом весь вечер перечислял самому себе выгоды от близости такого заведения, как тилмановское. Во-первых, за бензином никуда не ездить. Во-вторых, если нужна буханка хлеба, только и дела, что выйти из своей передней двери и войти к Тилману в заднюю. В-третьих, можно ему продавать молоко. В-четвертых, Тилман симпатичный человек. В-пятых, он приведет за собой всякий другой бизнес. Дорогу скоро заасфальтируют. Со всей страны люди будут ездить и останавливаться у Тилмана. Если его дочь думает, что она лучше Тилмана, маленький урок ей пойдет на пользу. Все люди сотворены свободными и равными[3]. Когда у него в голове прозвучали эти слова, его патриотическое сознание возликовало, и он почувствовал, что продать участок — его гражданский долг, что он в ответе за будущее. Он поглядел в окно на луну, освещавшую лес по ту сторону дороги, послушал стрекот сверчков и пение квакш, и ему почудилось, что за этими звуками он улавливает пульсацию Форчена — будущего города доброй Фортуны.
Он лег спать уверенный, что утром, когда откроет глаза, увидит, как обычно, самого себя в маленьком румяном зеркальце, вправленном в подобие дверной рамы из великолепных волос. О продаже она и не вспомнит, и после завтрака он поедет с ней в город взять официальную бумагу в здании суда. На обратном пути он заедет к Тилману, и сделка совершится.
Но, проснувшись утром, он только и увидел, что пустой потолок. Он сел и огляделся, но в комнате ее не было. Он перевесился через край кровати и заглянул вниз, но и там ее не было. Он встал, оделся и вышел на переднюю веранду. Она сидела на качелях в таком же точно положении, как вчера, и смотрела поверх лужайки на лес. Старик почувствовал сильное раздражение. С тех пор, как она научилась карабкаться, не было утра, чтобы он, проснувшись, не обнаружил ее у себя либо на кровати, либо под ней. Но сегодня она демонстративно предпочла ему лес. Он решил пока сделать вид, что ничего не произошло, и разобраться с ее поведением позже, когда у нее пройдет теперешняя дурь. Он сел на качели возле нее, но она по-прежнему смотрела на лес.
— Я думаю в город с тобой поехать поглядеть лодки в новом магазине, — сказал он.
Не поворачивая головы, голосом подозрительным и громким она спросила:
— А еще зачем тебе в город?
— Больше ни за чем.
— Если только за этим, ладно, — сказала она помолчав, но взглядом его так и не удостоила.
— Тогда надень ботинки, — сказал он. — С босячкой я в город не ездок.
Шутка ее не рассмешила.
Ее безразличие словно бы подействовало на погоду. Небо ни дождя не обещало, ни сухого дня. Оно было неприятно сереньким, и солнце ни разу до сих пор не потрудилось выглянуть. Девочка всю дорогу смотрела на свои торчащие ступни, обутые в тяжелые коричневые школьные ботинки. Старик, который частенько шпионил за ней, не раз видел, как она сидит одна и разговаривает со своими ступнями, и ему показалось, что сейчас она беседует с ними беззвучно. Губы время от времени шевелились, но ему она ничего не говорила и на его высказывания не отзывалась, точно не слышала. Он подумал, что ее расположение обойдется ему в хорошую сумму и что разумней всего, если это будет лодка, которую он и сам хотел приобрести. С тех пор, как вода подступила к ферме, Мэри-Форчен очень часто заводила речь о лодках. Так что первым делом — в магазин.
— Покажите-ка нам ваши яхточки для бедных! — весело крикнул он продавцу, войдя.
— Они все для бедных! — отозвался продавец. — Как одну купите, так сразу и обеднеете.
Он был упитанный молодой человек в желтой рубашке и синих брюках, и с юмором у него было все в порядке. Они с ним обменялись еще несколькими скорострельными репликами, и мистер Форчен посмотрел на внучку — не просветлело ли у нее личико? Она стояла у противоположной стены, рассеянно глядя на нее поверх лодки с подвесным мотором.
— А молодую особу лодочки не интересуют? — спросил продавец.
Она повернулась, медленно вышла на тротуар и села в машину. Старик смотрел ей вслед с изумлением. У него в голове не укладывалось, что эта разумница может так себя вести из-за продажи какого-то поля.
— Похоже, она заболевает, — сказал он. — Мы еще приедем.
Он вернулся в машину.
— Поехали возьмем по мороженому, — предложил он, глядя на нее с беспокойством.
— Не хочу никакого мороженого, — сказала она.
Главной целью поездки было здание суда, но он не хотел, чтобы она это поняла.
— Тогда давай в десятицентовый магазин. Оставлю тебя, а сам съезжу по одному делу. Дам двадцать пять центов, купишь себе что-нибудь.
— Не хочу ни в какой магазин, — сказала она. — И двадцать пять центов твои мне не нужны.
Если ее даже лодка не заинтересовала, то с какой стати она должна была польститься на двадцать пять центов? Он выругал себя за глупость.
— Что случилось, душа моя? — спросил он участливо. — Ты нездорова?
Она повернулась и, глядя ему прямо в лицо, произнесла с медленной сосредоточенной яростью:
— Лужайка, вот что случилось. Мой папа пасет там телят. И нам уже не видно будет лес.
Старик долго сдерживался, но теперь его прорвало.
— Да он же бьет тебя! — закричал он. — А тебя беспокоит, где он будет пасти своих телят!
— Меня ни разу в жизни не били, — сказала она, — а если бы кто попробовал, я бы того убила.
Мужчине семидесяти девяти лет — пасовать перед девятилетней? Ну уж нет. Лицо у него стало таким же непреклонным, как у нее.
