Н. И. Уварова - «Рождественские истории». Книга первая. Диккенс Ч.; Лесков Н.
– Бритн! – сказал доктор, – бегите к воротам и сторожите там коляску. Время летит, Альфред!
– Да, сэр, летит, – поспешно отвечал молодой человек. – Милая Грация, на минуту! Мери – она так прекрасна, так молода, так привлекательна, она дороже всего в мире моему сердцу, не забудьте: я вверяю ее вам!
– Она всегда была для меня священным предметом попечений, Альфред. Теперь будет вдвое. Будьте уверены, я верно исполню мой долг.
– Верю, Грация; знаю наверное. Для кого это неясно, кто видит ваше лицо и слышит ваш голос? О, добрая Грация! Будь у меня ваше твердое сердце, ваш невозмутимый дух, как бодро расстался бы я сегодня с этими местами!
– Право? – отвечала она со спокойной улыбкой.
– А все-таки, Грация… сестрица, – это слово как будто естественнее.
– Употребляйте его! – подхватила она поспешно. – Мне приятно его слышать; не называете меня иначе.
– А все-таки, сестрица, – продолжал Альфред, – для меня и Мери лучше, что ваше верное и мужественное сердце остается здесь: это послужит нам в пользу и сделает вас счастливее и лучше. Если бы я мог, я не взял бы его отсюда для поддержания собственной бодрости.
– Коляска на горе! – закричал Бритн.
– Время летит, Альфред, – сказал доктор.
Мери стояла в стороне с потупленными глазами; при вести о появлении коляски молодой любовник нежно подвел ее к сестре и предал в ее объятия.
– Я только что сказал Грации, милая Мери, что, отъезжая, поручаю вас ей, как драгоценный залог. И когда я возвращусь и потребую вас назад, когда перед нами раскроется светлая перспектива брачной жизни, как приятно будет для нас позаботиться о счастье Грации, предупреждать ее желания, благодарностью и любовью уплатить ей хоть частицу великого долга.
Он держал Мери на руку; другая рука ее обвилась около шеи сестры. Мери смотрела в спокойные, чистые, веселые глаза сестры, и во взоре ее выражались любовь, удивление, печаль и почти обожание. Она смотрела на лицо сестры, как на лицо светлого ангела. И сестра смотрела на Мери и жениха ее ясно, весело и спокойно.
– И когда настанет время, – продолжал Альфред, – это неизбежно, и я дивлюсь, что оно еще не настало; впрочем, Грация знает это лучше, и Грация всегда права, – когда и она почувствует потребность в друге, которому могла бы раскрыть все свое сердце, которые был бы для нее тем, чем она была для нас, тогда, Мери, как горячо докажем мы ей нашу привязанность, как будем радоваться, что и она, наша милая, добрая сестра, любит и любима взаимно, как мы всегда того желали!
Младшая сестра не сводила глаз с Грации, не оглянулась даже на Альфреда. И Грация смотрела на нее и на жениха ее все теми же ясными, веселыми и спокойными глазами.
– И когда все это пройдет, когда мы уже состаримся и будем жить вместе, непременно вместе, и будем вспоминать давно прошедшее, – сказал Альфред, – да будет это время, особенно этот день, любимой эпохой ваших воспоминании; мы будем рассказывать друг другу, что мы думали и чувствовали; чего надеялись и боялись в минуту разлуки, как тяжело было сказать прости…
– Коляска в лесу! – закричал Бритн.
– Хорошо, сейчас… И как встретились мы опять, и были счастливы, несмотря ни на что; этот день будет для вас счастливейшим в целом году и мы будем праздновать его, как тройной праздник. Не так ли, моя милая?
– Да! – живо и с веселою улыбкою подхватила старшая сестра. – Но не мешкайте, Альфред. Времени мало. Проститесь с Мери, – и с Богом!
Он прижал младшую сестру к своему сердцу. Освободившись из его объятий, она опять приникла к сестре; и глаза ее, все с тем выражением любви и удивления, снова погрузились в спокойный, светлый и веселый взор Грации.
– Прощай, друг мой! – сказал доктор. – Говорить о сердечных отношениях или чувствах, обещаниях и тому подобном, в таком – ха, ха, ха! вы знаете, что я хочу сказать, – было бы чистейшею глупостью. Скажу вам только, что если вы и Мери не отстанете от завиральных идей, я противоречить не буду и согласен назвать вас зятем.
– На мосту! – прокричал Бритн.
– Пусть подъезжает теперь, – сказал Альфред, крепко сжимая руку доктора. – Вспоминайте иногда обо мне, мой старый друг и наставник, сколько можете серьёзнее! Прощайте, мистер Снитчей! Прощайте, мистер Краггс!
– На дороге! – закричал Бритн.
– Позвольте поцеловать вас, Клеменси Ньюком, по старому знакомству – дайте руку, Бритн, прощайте, Мери, мое сокровище! Прощайте, Грация, сестрица! Не забывайте!
Спокойное, ясно-прекрасное лицо Грации обратилось к нему; но Mери не изменила ни положения, ни направления своего взгляда.
Коляска подъехала к воротам. Засуетились, уложили вещи. Коляска уехала. Мери не трогалась с места.
– Он машет тебе шляпой, – сказала Грация, – твой названный супруг. Смотри!
Мери подняла голову и оглянулась на мгновение, потом оборотилась опять назад и, встретивши покойный взор сестры, зарыдала и упала ей на грудь.
– О, Грация, да благословит тебя Бог! Но я не в силах на это смотреть! Сердце разрывается!
Часть вторая
У Снитчея и Краггса была на старом поле битвы небольшая, но удобная контора, где они очень удобно обделывали небольшие делишки и часто давали мелкие сражения, предводительствуя армиями истцов и ответчиков. Этих стычек, конечно, нельзя было назвать решительными битвами, потому что дело подвигалось обыкновенно с быстротою черепахи; но участие в них «Компании» оправдывает общее название битвы: Снитчей и Краггс то подстрелят истца, то пустят картечью в ответчика, то бросятся в атаку на какое-нибудь спорное имение, то завяжут легкую перестрелку с иррегулярным отрядом мелких должников, – как когда случится и на какого неприятеля натолкнет их судьба. Газеты играли в некоторых их кампаниях (также как и в других, более славных) важную и выгодную роль. Чаще всего, по окончании дела под командою Снитчея и Краггса, обе сражавшиеся стороны замечали, что они только с величайшим трудом могли выпутаться из дела, и что им нелегко разглядеть свое положение с некоторой ясностью сквозь окружающие их густые облака дыма.
Контора Снитчея и Краггса находилась, как следует, на торговой площади; в постоянно открытую дверь вели только две отлогие ступеньки, – так что всякий вспыльчивый фермер мог попасть туда, рассердившись, в ту же минуту. Кабинет их, он же и приемная для совещаний, выходил окнами в поле; это была старая, низенькая комната, с мрачным потолком, который, казалось, хмурится, разрешая запутанные юридические вопросы. Тут было несколько кожаных стульев с высокими спинками, обитых крупными медными гвоздями, в рядах которых кое-где недоставало то двух, то трех; может быть, их выдернули рассеянные пальцы сбитых с толку клиентов. На стене висел в рамке портрет судьи в таком ужасном парике, что, при виде только одного его локона, волосы вставали дыбом от ужаса. В шкафах, на полках, на столах лежали кипы бумаг, покрытые пылью; вдоль стен тянулись ряды несгораемых ящиков с висячими замками и с надписями имен истцов или ответчиков; запуганные посетители, точно как околдованные, невольно перечитывали эти имена то просто, то наоборот, и составляли из них анаграммы, слушая, по-видимому, Снитчея и Краггса, но не понимая ни слова из их речей.
У Снитчея, равно как и у Краггса, была подруга его частной и должностной жизни. Снитчей и Крагг были задушевные друзья и доверяли друг другу вполне; но за то мистрис Снитчей, – так уж устроено, для равновесия, в жизни, – подозрительно смотрела на Краггса, а мистрис Краггс на Снитчея. «Право, ваши Снитчеи», – говорила иногда мистрис Краггс своему мужу, выражаясь в знак своего презрения во множественном числе, как будто речь идет об изношенных панталонах или другой вещи, не имеющей единственного числа. – Не понимаю, на что вам ваши Снитчеи! Вы доверяете вашим Снитчеям слишком много; смотрите, как бы не пришлось вам согласиться со мною поневоле». А мистрис Снитчей замечала своему мужу насчет Краггса, что если его когда-нибудь обманут, так обманет Краггс, и что она отроду не видывала такого фальшивого взгляда, как у Краггса. Несмотря, однако же, на все это, они жили вообще очень дружно, и мистрис Снитчей была с мистрис Краггс в тесном союзе против «конторы», в которой они видели своего общего врага и гнездо опасных (потому что неизвестных) козней.
А между тем, в этой конторе Снитчей и Краггс собирали мед для своих ульев. Здесь засиживались они иногда, в хороший вечер, у окна в приемной, смотрели на поле битвы и дивились (что, впрочем, случалось обыкновенно во время съезда судей, когда накопление дел располагало их к чувствительности), дивились глупости людей, которые никак не могут ужиться в мире и судиться с комфортом. Здесь пролетали над ними дни, недели, месяцы и годы; календарем служило им постепенное уменьшение медных гвоздей на стульях и накопление бумажных кип на столах. Однажды вечером, года три после завтрака в саду, сидели они здесь, один похудевший, а другой потолстевший, и совещались о деле.
