Роальд Даль - Книготорговец
Потом все закончилось. Диктор говорил что-то, но мистер Ботибол быстро выключил радио и, тяжело дыша, рухнул в кресло.
— Уф! — сказал он вслух. — Боже мой, что ж это я делал!
Пот заливал его лицо, стекал за воротник. Он достал носовой платок, отерся и лежал некоторое время, задыхаясь, обессиленный, но чрезвычайно довольный.
— Что ж, — выдохнул он, все еще разговаривая вслух, — должен сказать, это было весело. Не помню, чтобы мне когда-нибудь было так весело. Боже, хорошо, до чего хорошо!
Почти сразу же он решил сделать это еще раз. Но стоит ли? Стоит ли позволять себе это еще раз? Задним числом он чувствовал себя немного виноватым, он колебался — морально ли это? Позволить себе такое!
Вообразить себя гением! Нехорошо. Другим такое в голову не придет, в этом он был уверен. А вдруг бы Мейсон зашел в тот момент и увидел его! Страшно подумать.
Он взял газету и притворился, что читает, но вскоре он уже украдкой изучал радиопрограмму на вечер. Он остановил палец под строчкой „20.30 — Симфонический концерт. Брамс, 2-я симфония“. Он долго смотрел на нее. Буквы в слове „Брамс“ начали расплываться и таять, постепенно они исчезли совсем, и их заменило слово „Ботибол“. Ботибол, 2-я симфония. Так и было напечатано, он своими глазами читал это.
— Да, да, — шептал он. Первое исполнение. Мир в ожидании. Будет ли это так же великолепно, как его предыдущие творения? Причем дирижировать убедили самого композитора. Он скромен и редко бывает на людях, но в этот раз его уговорили…
Сидя в кресле, мистер Ботибол наклонился вперед и нажал кнопку звонка у камина. Дворецкий Мейсон, единственный обитатель дома после хозяина, — невысокий, старый и степенный, — появился в дверях.
— Э-э… Мейсон, у нас есть в доме вино?
— Вино, сэр?
— Да, вино.
— Нет, сэр. У нас не было вина последние пятнадцать или шестнадцать лет. Ваш отец, сэр…
— Знаю, Мейсон, знаю. Купи, пожалуйста. Я хочу к ужину бутылку вина.
Дворецкий был потрясен.
— Хорошо, сэр, а какого вина?
— Кларета, Мейсон. Лучшего, какой можно достать. Купи ящик. Скажи, чтобы как можно скорее прислали.
Оставшись один, он на мгновение испугался той легкости, с которой принял это решение. Вино к ужину! Вот так просто! А почему бы и нет? Почему бы и нет, если задуматься? Он сам себе хозяин. И потом, вино просто необходимо. Похоже, оно хорошо подействовало. Он хотел вина, у него будет вино, и к чертям Мейсона.
Остаток вечера он отдыхал, а в половине восьмого Мейсон объявил ужин. Бутылка вина была на столе, и он стал пить. И не обращал ни малейшего внимания на то, какие взгляды бросал на него Мейсон, когда он наполнял бокал. Он три раза наполнил бокал; затем встал из-за стола, сказал, что его нельзя беспокоить, и вернулся в гостиную. Ждать оставалось четверть часа.
Сейчас он думал только о предстоящем концерте. Откинувшись в кресле, он ждал половины девятого. Итак, он — великий композитор, нетерпеливо ожидающий в уборной выхода в концертный зал. — Слышит в отдалении ропот взволнованной публики, рассаживающейся по местам. Он знает, о чем они говорят, о том же, о чем газеты пишут уже месяцы: Ботибол — гений, великий, гораздо более великий, чем Бетховен, или Бах, или Брамс, или Моцарт, или кто там еще. Каждое его новое творение превосходит предыдущее. Каким будет следующее? Мы с нетерпением ждем его!
О да, он знал, о чем они говорят. Он встал и начал мерить комнату шагами. Почти пора. Он схватил карандаш со стола, чтобы использовать его вместо дирижерской палочки, и включил радио. Диктор только что закончил говорить, и раздался шквал аплодисментов — значит, дирижер вышел на сцену. Предыдущий концерт передавали в граммофонной записи, а этот был живой. Мистер Ботибол повернулся кругом, лицом к камину, и поклонился всем корпусом. Потом он снова повернулся к радио и поднял свою палочку. Аплодисменты прекратились. На мгновение наступила тишина. Кто-то в зале кашлянул. Мистер Ботибол ждал. Симфония началась.
И снова, начав дирижировать, он ясно увидел перед собой весь оркестр, лица музыкантов и даже выражение их лиц. Трое скрипачей были седые. Один виолончелист был очень полный, другой носил очки в массивной коричневой оправе, а во втором ряду музыкант играл на рожке, и у него дергалась щека. Но все они были великолепны. И такой же была музыка. В особенно выразительных пассажах мистер Ботибол так ликовал, что даже плакал от счастья, а один раз, в третьей части, мелкая дрожь наслаждения пробежала иголками от солнечного сплетения вниз по животу. Сладостнее всего были оглушительные аплодисменты и выкрики после симфоний. Он медленно повернулся к камину и поклонился. Хлопанье продолжалось, и он продолжал кланяться, пока наконец шум не стих и голос диктора не вернул его разом в гостиную. Он выключил радио и рухнул в кресло, изможденный, но довольный.
Улыбаясь от удовольствия, отирая мокрое лицо и переводя дыхание, он уже планировал следующий концерт. Почему бы не сделать все по-настоящему? Не превратить одну из комнат в концертный зал, не поставить сцену и ряды стульев, установить граммофон, чтобы можно было давать концерты в любое время, не полагаясь на радиопрограмму. Ей-богу, он так и сделает!
На следующее утро мистер Ботибол договорился с фирмой декораторов, чтобы самая большая комната в доме была превращена в миниатюрный концертный зал. В одном конце будет сцена, а оставшееся место должно быть заполнено рядами красных плюшевых кресел.
— У меня здесь будут небольшие концерты, — сказал он человеку из фирмы.
Тот кивнул и сказал, что это прекрасно. Тогда же он заказал в радиомагазине установку дорогого граммофона с автоматической сменой пластинок и двух мощных колонок-усилителей звука: одну — на сцене, а другую — позади зрительного зала. Когда с этим было покончено, он пошел и купил все девять симфоний Бетховена на граммофонных пластинках, а фирме, которая специализируется на записи звуковых эффектов, заказал аплодисменты восторженной публики. Наконец он купил себе дирижерскую палочку, тонкую, из слоновой кости, в футляре, обтянутом голубым шелком.
Через восемь дней комната была готова. Все было идеально: красные стулья, проход посередине между рядами и даже маленький дирижерский пульт на сцене с медным поручнем вокруг. Мистер Ботибол решил дать первый концерт в тот же вечер после ужина.
В семь часов он поднялся к себе в спальню и переоделся во фрак с белой бабочкой. Он дивно чувствовал себя. Когда он посмотрелся в зеркало, вид нескладной бесплечей фигуры нисколько его не смутил. „Великий композитор, — думал он, улыбаясь, — имеет право выглядеть, черт побери, как ему нравится. Люди ожи-даюту что он должен выглядеть необычно“. Хотя хорошо бы иметь немного волос на голове. Тогда он смог бы отпустить длинные волосы. Он спустился к ужину, быстро поел, выпил полбутылки вина и почувствовал себя еще лучше.
— Не тревожься за меня, Мейсон, — сказал он. — Я не сошел с ума. Просто живу в свое удовольствие.
— Да, сэр.
— Ты больше не понадобишься мне. Проследи, пожалуйста, чтобы меня не беспокоили.
Мистер Ботибол прошел из столовой в миниатюрный концертный зал. Взял запись Первой симфонии Бетховена, но прежде чем поставить ее, достал еще две пластинки. На той, что должна была звучать первой, — до самого концерта, была надпись „продолжительные восторженные аплодисменты“. На другой, которая должна была прозвучать после симфонии, надпись гласила: „длительные аплодисменты, крики „бис““. Поставив простое механическое приспособление на звукосниматель, мастера из радиомагазина сделали так, что первая и последняя записи — аплодисменты шли только из динамика в зале, а музыка шла из динамика, спрятанного между стульев оркестра. Расположив пластинки в правильном порядке, мистер Ботибол установил их, но граммофон включил не сразу. Вместо этого он выключил весь свет в комнате, кроме одной маленькой лампочки на дирижерском пульте, опустился на стул на сцене, закрыл глаза и отдался уже привычным приятным мыслям: великий композитор, нервный, нетерпеливый, ожидает премьеры своего последнего шедевра, собираются зрители, слышен ропот их взволнованных голосов — и так далее. Войдя в роль, он поднялся, взял свою палочку и включил граммофон.
Мощная волна аплодисментов затопила комнату. Мистер Ботибол прошел по сцене, встал за пульт, посмотрел в зал и поклонился. В темноте он мог различить только слабые контуры сидений по обе стороны центрального прохода, но лиц он не видел. Какие овации! Он повернулся лицом к оркестру. Аплодисменты позади него стихли. Заиграла следующая пластинка. Началась симфония.
На этот раз его проняло как никогда, и во время концерта он неоднократно ощущал покалывание в области солнечного сплетения. А когда подумал, что эту музыку транслируют по радио на весь мир, трепет пробежал у него вниз по позвоночнику. Но куда более волнующими были аплодисменты в конце. Слушатели рукоплескали, топали, кричали: „бис! бис! бис!“, он повернулся лицом к темному залу и степенно поклонился налево и направо. Сошел со сцены, но его вызвали снова. Он поклонился еще несколько раз, ушел, и снова его вызвали. Зал сошел с ума. Они буквально не отпускали его. Поразительные, всё сотрясающие овации.
