Жан-Мари Гюстав Леклезио - Блуждающая звезда
Брао, пятнадцатилетний мальчуган из приюта, считался «трудным». Он несколько раз убегал из дома, воровал на фермах. Был он такой тощий, что выглядел лет на двенадцать, но Эстер находила его забавным. Когда приютских детей вели в церковь, Брао ухитрялся улизнуть и приходил к Эстер во двор пансиона. Он немного говорил по-французски, но больше объяснялся жестами. Элизабет не разрешала Эстер с ним видеться. Будь ее воля, она бы ей ни с кем разговаривать не разрешила, так боялась всего и всех, даже добрых людей. Она говорила, что Брао — хулиган.
А Эстер любила гулять с Брао в полях за деревней. Брао убегал с утра, и они вместе шли в поля. Долина сияла на солнце. Брао знал все дороги, все тропки, показывал ей заячьи следы, гнезда фазанов, укромные места в камышах, откуда можно было увидеть цапель и диких уток. Эстер вспоминала, как они с Марио ходили по лугам, высматривали гадюк в высокой траве. Теперь ей казалось, что это было очень давно, в других краях, в другой жизни.
Они с Брао ходили по замерзшей реке далеко, в сторону Руа. А весной, когда стаял снег, Стура разлилась, потекла, широкая, мутная, неся с собой стволы деревьев и пучки травы, вырванные с берегов. И шумела, шумела до звона в ушах, до головокружения. Масса воды стремилась вниз, белая от пенных водоворотов, и уносила все. Эстер снилось, что она плывет по реке на плоту из веток и травы, плывет до самого моря и еще дальше, куда-то по ту сторону света. Брао говорил, что, если плыть вниз по течению, приплывешь в Венецию. Он показывал рукой на восток, за горы, и Эстер недоумевала: как это вода течет так далеко и не заблудится?
В русле Стуры попадались острова. Река делилась на несколько рукавов, образовывала то мыс, то полуостров, бухты, лазурные озерца. По песчаным пляжам вперевалку расхаживали вороны, но если к ним подойти — улетали с пронзительным карканьем, от которого пробирал озноб. Хорошо было на реке. Эстер могла оставаться здесь часами, пока Брао ловил раков. Она нашла множество укромных местечек.
Здесь, на реке, Эстер думала об отце. Казалось, он совсем рядом, где-то в горах, в Коста-делл-Арп или в Писсоузе. И может быть, оттуда видел ее. Спуститься он не мог, еще не время, но мог на нее смотреть. Эстер чувствовала его взгляд, как прикосновение, нежное и явственное, как ласку, как дыхание, это было в ветре, шелестевшем в деревьях, в мерном шорохе набегавшей на песчаный берег воды, даже в карканье ворон.
«Если бы ты могла летать, как птица, добралась бы туда к вечеру». Эстер снова была с ним в Сен-Мартене, держала его за руку, стояла в его тени. Он был такой большой, что заслонял ее от света летнего солнца.
Зима миновала, прошла весна, время тянулось так медленно, так долго, словно в очень глубокой пещере, откуда еле виден далекий свет. Все из-за того, что случилось там, в Борго-Сан-Дальмаццо. Элизабет знала, однако ни разу даже словом об этом не обмолвилась. Только однажды, когда Эстер ушла с Брао далеко по дороге, туда, где река так широка со всеми ее рукавами и островами, а гор почти не видно, она отправилась ее искать.
Эстер столкнулась с ней в Руа, уже в сумерках; она ушла как была, в своем цветастом халатике, в башмаках на деревянной подошве, волосы убраны под черную косынку, как у крестьянки. Элизабет прижала дочь к себе, и та почувствовала, что она вся заледенела. Впервые Эстер поняла, что мать, словно в одночасье постаревшая, беззащитна. Стыд и злость захлестнули ее. «Почему ты не даешь мне жить, как я хочу? Я не могу больше, давай уедем отсюда, здесь он нас никогда не найдет!» Она не говорила «папа», даже мысленно не хотела произносить это слово, больше в него не верила. Слезы душили ее, подступали к глазам. Все это было так странно. Туман стелился по полям, оседал в узких улочках, плыл вверх по реке вместе с ночным сумраком. Элизабет обнимала Эстер, они шли тихим шагом, чуть сгорбившись, и капельки тумана оседали на их лицах.
«Они забрали всех этих людей, Элен, понимаешь?» Элизабет говорила словно заторможенно, поэтому, наверно, и руки у нее были как лед. И слова — медленные, спокойные, тоже ледяные. «Их взяли на дороге, в Борго-Сан-Дальмаццо. Забрали всех, даже старух и маленьких детей. Затолкали в поезд и увезли, они никогда не вернутся. Они все умрут».
С тех пор всякий раз, когда Эстер слышала это название — Борго-Сан-Дальмаццо, — ей виделся туман, который плыл вверх по реке, и в нем размывались тела и лица и тонули имена.
* * *Их загнали в одно из зданий вокзала, и там они ждали. Немецкие солдаты взяли их легко у самого Борго-Сан-Дальмаццо. Они были измотаны, оголодали, засыпали на ходу. Много дней шли они по каменистым тропам, без крова, без приюта. Спустившись в узкую долину, они увидели деревню Антрак, церковь, крыши сельских домов, и с замиранием сердца остановились. Дети смотрели во все глаза. Тогда они думали, что дошли, что бояться больше нечего и кончилась война. Долина сияла в утреннем свете, уже расцвеченная красками осени, победной осени, почти хмельной. Вдали звонили колокола, звон долетал до них с порывами ветра, они видели, как пролетают, блеснув на солнце, голуби над крышами. Все это было словно праздник.
Они двинулись дальше, миновали деревню. Собаки облаивали их, бежали следом вдоль откоса. Дети жались к матерям. С порогов смотрели на них местные жители. Крестьянки, по большей части старухи в черном. Они смотрели молча, щуря глаза от солнца. Ни враждебности, ни страха в них не было. Когда люди шли по деревне, женщины подходили к ним, протягивая хлеб, свежий сыр, фрукты, говорили какие-то слова на своем языке.
По долине беженцы спустились к Вальдиери, обошли его стороной вдоль реки Джессо. Дети изумленно таращились на залитые солнцем фасады, на луковицу церкви и высокую, как маяк, колокольню. Здесь тоже кружили голуби вокруг куполов, звонили колокола. Над крышами поднимался дымок, принося запахи пищи, горела сухая трава в полях. Бежала река по камушкам, журчала вода, ее тихий шелест сулил им будущее. Они сядут на поезд, уедут в Геную, в Ливорно, а может быть, даже в Рим, и уплывут на корабле Анджело Донати. Войны больше нет. Можно ехать, куда вздумается, можно начать новую жизнь.
Солнце стояло в зените, когда они остановились у реки, чтобы передохнуть. Женщины разделили на всех съестные припасы — черствый хлеб, еще из Сен-Мартена, и здешний, свежий, и сыр, и фрукты, которые дали им крестьянки в Антраке и Вальдиери.
Здесь, у реки, им, наверно, казалось, что это просто прогулка, пикник на природе, — несмотря на чемоданы и узлы, израненные ноги, больные, лихорадочно блестящие глаза детей. Река искрилась на солнце, тучи мошкары висели в воздухе, на деревьях щебетали птицы.
Люди сели на теплую гальку, чтобы поесть. Они слушали музыку свободы, которую напевала им река. Дети затеяли игры, бегали по берегу, пускали кораблики из деревяшек. А взрослые продолжали сидеть, мужчины, поев, закурили и завели разговор. Они строили планы, как будут жить там, по ту сторону гор, в Геную поедут или в Ливорно. Некоторые смотрели дальше, говорили о Венеции, о Триесте, о море, через которое они поплывут в Эрец Исраэль.
Говорили они о своей земле, о ферме, о долине в горах. Говорили о городе, полном света, сияющем куполами и минаретами, там, откуда берет начало еврейский народ. Быть может, им грезилось, что они уже дошли, доехали, доплыли, и купола и колокольни Вальдиери казались вратами Иерусалима.
Они отправились в путь довольно скоро: в долине уже сгущались сумерки. И у самого Борго-Сан-Дальмаццо, на дороге, ведущей к вокзалу, их настигли солдаты вермахта. Все произошло очень быстро, они даже не успели до конца понять, что с ними случилось. Фигуры в зеленых плащах маячили впереди, в конце длинной, холодной улицы. А сзади медленно ехал грузовик с зажженными фарами и гнал их вперед, как стадо. Так они и дошли до железной дороги, где солдаты загнали их в большое строение справа от вокзала. Загнали всех, одного за другим, пока помещение не заполнилось до отказа. И тогда немцы заперли двери.
Уже наступила ночь. Вокруг вокзала звучали голоса. Света не было, только фары грузовика снаружи освещали помещение. Женщины сидели на полу возле своих узлов, дети жались к ним. Слышался детский плач, чьи-то рыдания, шепот. Через разбитые окна сквозь решетки пробирался ночной холод. Ни кроватей, никакой другой мебели не было. Из грязной уборной в углу тянуло вонью. Ночной ветер обдувал испуганных детей. Самых маленьких сморил сон.
Около полуночи их разбудил шум — стучали колеса, скрежетали стрелки, громыхали, сталкиваясь, вагоны, пыхтел локомотив. Раздался громкий свисток. Дети вытягивали шеи, пытаясь увидеть, что происходит, малыши снова захныкали. Но голосов больше не было слышно, только металлические звуки. Этих людей уже не было на земле.
На рассвете солдаты открыли двери со стороны путей и затолкали мужчин и женщин в вагоны без окон, выкрашенные в цвета камуфляжа. Было холодно, фосфоресцирующими клубами стелился пар от локомотива. Дети цеплялись за матерей и, наверно, спрашивали: «А куда мы поедем? Куда нас повезут?» Перроны, здания вокзала, улицы вокруг — все было пусто, ни души. Только призрачные силуэты солдат в длинных плащах стояли в клубах пара. Возможно, мужчины думали о бегстве — всего-то навсего, забыв о женщинах и детях, рвануть через пути, перепрыгнуть насыпь, и только их и видели в полях. Этот рассвет был бесконечный и безмолвный, ни криков, ни голосов, ни щебета птиц, ни лая собак, только хриплые свистки локомотива, скрип сцеплений, а потом — тонкий царапающий звук, когда начали вращаться, скрежетнув о рельсы, колеса, и поезд тронулся в путь без цели, Турин, Генуя, Вентимилья, прижавшиеся к матерям дети, острый запах пота и мочи, тряска, дым, просачивающийся в закрытые наглухо вагоны, и утренний свет сквозь щели в дверях, Тулон, Марсель, Авиньон, стук колес, плач детей, сдавленный шепот женщин, Лион, Дижон, Мёлен, и тишина, наступившая за остановкой поезда, и новая холодная ночь, ошеломляющая неподвижность, Дранси[6], ожидание, и все эти имена, все эти лица уже размывались, как будто их, сестер и братьев, кто-то вычеркнул из памяти Эстер.
