Джон Гарднер - Грендель
Закон на земле — это зимний закон, случайный. Я тоже могу быть жесток: неистовой волей скрутить свои дни и так же в деяниях славу добыть.
Избавлю себя я от смутных сомнений, желанья зажму я в железный кулак, — старье же пускай рассыпается в прах!
Она треплет мне волосы с доброй улыбкой, Доверяясь любовной игре: дать и взять. У меня в голове пляшет мысль об ошибке: Что-то есть посильней, чем любовь или страсть.
Рвется к солнцу туманная башня ствола, Омертвела земля у корней, умерла; Я ветер глотаю и капли дождя.
Сцена: Королева у постели Хродульфа.
Говорит Вальтеов:
Так юн, так печален? И даже во сне?Ведь худшие годы, мой милый, грядут.Ты нянчишь малюток, но ведомо мне,По праву рожденья потом перейдутК ним все эти кольца! И вот уже тогда,Как юные братья воссядут на трон,Любовь охладеет твоя навсегда,Улыбку сотрет принужденный поклон.Я в детстве любила, о да! Глубоко,Спокойно, как в море вода подо льдом.Но время прошло, мне жилось нелегко,И нынче никак не забыться мне сном.
Короче, я наблюдал, как в нем зрела идея насилия, а в них поднимались мрачные предчувствия, и я (старый бродяга по дорогам ада, скиталец по краю земли) веселился, в злобе черпая радость, — О, из преисподней кормясь! Он почти не разговаривал, когда впервые появился при дворе, — тощий, прыщавый, безбородый, — только юношеский пушок над верхней губой и на подбородке. К концу года он вообще перестал разговаривать, говорил только по необходимости да еще когда изредка встречался в лесу с очень старым грязным крестьянином, своим советником. У Хродульфа были черные как смоль волосы и карие немигающие глаза. Он всегда стоял, выставив вперед голову и надув губы, словно мучительно стараясь что-то вспомнить. У старика — по прозвищу Рыжий Конь — был вечно испуганный взгляд, круглые красные глаза и точно такой же рот, седые волосы, вспыхивавшие белым пламенем вокруг сияющего под солнцем лысого темени: вид человека, который внезапно что-то вспомнил. Я шел за ними по тенистым тропкам, усеянным черепами, — поскольку я часто гулял там (но наши путешественники черепов не замечали), — Хродульф спотыкался о корни и камни, старик припадал на хромую негнущуюся ногу. Разговаривая, он брызгал слюной. Глаза его бегали. Он вонял.
— Для того чтобы выйти за пределы законности, нужно исключительное стечение обстоятельств, которое послужит толчком, — орал старик. Он был глуховат и поэтому кричал так, словно все остальные тоже страдали глухотой. — Побуждение к насилию связано с общей переоценкой обычных устоявшихся ценностей. Самые гнусные преступления одним махом должны быть преобразованы в героические и похвальные деяния. Если перевброт потерпит неудачу, это произойдет потому, что тех, кто пойдет за тобой, испугает твоя собственная безжалостность.
Хродульф упал. Старик рассеянно продолжал ковылять по тропинке, размахивая кулаками. Хродульф с некоторым изумлением осмотрелся, понял, что лежит, и поднялся. Он едва не упал снова, пытаясь опереться на своего советчика.
— Не соверши ошибку, мой возлюбленный принц, — заорал старик. — Полное уничтожение существующих институтов и существующей морали есть акт творения. Религиозный акт. Убийство и насилие — это жизнь и душа переворота. Полагаю, ты не станешь смеяться над этими словами. Есть масса идиотов, у которых это вызовет смех.
О нет, сэр, — сказал Хродульф.
Именно так! На что претендует королевство?Сохранить ценности общества, достигнуть согласия, поднять уровень жизни! Другими словами, защитить власть людей, находящихся у власти, и не допустить к власти всех остальных. Путем общественного договора, разумеется; так утверждают лживые книги. И в этом они преуспевают. Мы дадим им такую возможность.
Хродульф кивнул.
Мы обязаны им это дать.
Само собой, вознаградим людей, которые в наибольшей степени подходят Системе. Главных танов короля, их ближайших слуг и так далее, вплоть до людей, которые вообще не вписываются в Систему.Никаких проблем. Отошли этих в самые захолустные уголки королевства, мори их голодом, бросай в тюрьмы или пошли на войну.
Значит, так это происходит…
Но удовлетвори алчность большинства, и тогда остальные не причинят тебе вреда. Вот так. Ты еще не избавился от ложных представлений о согласии. Если самые бедные из рабочих начинают ворчать, провозглашай, что государственная власть выше общества, она управляет им, удерживает его в рамках установленного порядка, являясь безличной и высшей справедливостью. А если рабочие не пойдут на примирение? Кричи: «Закон!» Кричи: «Общее благо!» — и примени репрессии: арестуй и казни нескольких.
Грязное мошенничество, — сказал Хродульф и прикусил губу. В глазах у него были слезы. Старый раб засмеялся.
Точно, мой мальчик! Что такое государство во время внутреннего или внешнего кризиса? Что такое государство, когда деньги ничего не стоят? Ответ очевиден и прост! О да! Если несколько человек отказываются работать, приезжает полиция. Если границам угрожают, выходит армия. Сила общества — это жизнь и душа любого государства: не только армия и полиция, но также тюрьмы, судьи, сборщики налогов, все мыслимые способы принуждения и подавления.Государство — это организация, которая обладает монополией на насилие, тем, что они с радостью называют узаконенной жестокостью. Переворот, мой милый принц, — это не переход от безнравственного к нравственному или от беззакония к узаконенной жестокости; это просто схватка одной власти с другой, где исходом является свобода для победителей и рабство для всех остальных.
Хродульф остановился.
— Это вовсе не то, к чему я стремлюсь, — сказал он. — В разных государствах может быть больше или меньше свободы.
Старик тоже остановился в нескольких шагах впереди него на лесной тропинке и оглянулся, заставив себя быть вежливым.
— Ну, может быть, — сказал он, пожимая плечами.
Хродульф, хоть и туго соображающий, вовсе не был дураком.
— Никто в здравом уме, — сердито сказал он (не сознавая иронии того, что он, принц, имеет право гневаться, а старик-крестьянин — нет), — не стал бы восхвалять насилие ради него самого, независимо от его целей!
Старик пожал плечами и по-детски улыбнулся.
— Я ведь простой человек, ты знаешь, — сказал он. — И это в точности то, что я делаю. Все системы — зло. Все правительства — зло. Не мелкое зло. Чудо вищное зло.
Хотя он по-прежнему улыбался, его била неудержимая дрожь.
— Если ты хочешь, чтобы я помог тебе уничтожить правительство, — я в твоем распоряжении. Но что касается Всеобщей Справедливости… — Он рассмеялся.
Хродульф поджал губы, задумчиво глядя мимо него.
Племянник Хродгара, тем не менее, выказывал всяческую доброту к своим двоюродным братьям, от которых уже наполовину решил избавиться. Этот унылый И одинокий юноша до сих пор побаивался незнакомцев и чувствовал себя неловко даже с теми, кого хорошо знал. Его кузены были пухленькими белокурыми мальчиками трех и четырех лет. Была еще кузина Фреава-ру — дочь Хродгара от женщины, которая давно умерла. Каждый раз, когда Фреавару заговаривала с ним, Хродульф заливался краской.
Он сидел за столом между двумя мальчиками, помогая их кормить, улыбался, когда они что-то лепетали, но отвечал редко. Королева время от времени поглядывала на них. Другие тоже изредка бросали взгляды в их сторону. Все знали, что должно произойти, хотя никто в это не верил. Кто мог, глядя на слюнявые улыбки детей, увидеть горящий чертог или, слушая их мелодичную болтовню, вообразить полночное рычание огня?
Кроме старого Хродгара, конечно. Жестокость и стыд провели на его лице глубокие морщины, придав ему загадочно-спокойное выражение. Глядя на него, я почти всегда приходил в замешательство — ощущение не из приятных. Он сидит в своем резном кресле, высокий и прямой, руки недвижно застыли на подлокотниках, ясные глаза устремлены на дверь чертога, откуда я должен появиться (если приду). Когда кто-нибудь заговаривает с ним, он отвечает вежливо и мягко, думая о чем-то далеком — об убитых танах, об утраченных надеждах. Он огромен. В молодости он обладал силой семерых мужчин. Сейчас не то. У него ничего не осталось, кроме остроты и силы ума, а в этом — никакой радости: просто кинжал в ножнах. Цивилизация, которую он предполагал создать, непостижимым образом превратилась в непроходимую чащу, уставленную ловушками. Он знает, что Хродульф представляет опасность для его сыновей, но не может отречься от сына своего погибшего младшего брата. Его шурин Хигмод пока выжидает; отдав Вальтеов, он будет ждать, пока жив Хродгар, но Хродгар знает, что Хигмод ему отнюдь не друг. А кроме того, есть еще человек по имени Ингельд, правитель Хедобардов, известный своей кровожадностью не меньше, чем сам Хродгар в былые дни. Старый король намерен сосватать ему Фреавару, но не уверен, что это сработает. И помимо этого есть также сокровищница. Еще одна ловушка. Человек грабит других для того, чтобы, будучи богатым, платить своим людям и сохранить мир в королевстве, но сокровища, накопленные, чтобы обеспечить безопасность, становятся приманкой для каждого грабителя, которому случится о них прослышать. Хродгар со своим проницательным умом не плетет интриг и не строит козней. Это не ошибка. У него просто не осталось ни планов, ни замыслов. И поэтому он ждет, словно прикованный в пещере, уставившись на вход, изредка с грустью поглядывая отсутствующими глазами на Вальтеов, прикованную рядом с ним. Вальтеов — еще одна ловушка, наихудшая. Она молода — могла бы послужить более энергичному человеку. И прекрасна — ей ни к чему иссушать свою красоту и попусту проводить ночи возле костлявого дрожащего старика. То, что она знает об этом, лишь увеличивает его вину и боль. Она понимает, что страх за своих людей, который делает его трусом, столь велик, что он даже пальцем не шевельнул, когда я напал на нее. Благородный это страх или нет — даже в этом он не может быть уверен; возможно, это просто желание, чтобы его имя и слава пережили его самого. Она слишком хорошо понимает его горечь по поводу наступившей старости. Ей даже понятно — и это, несомненно, самое ужасное, — что к миру приходится идти через одно тяжелое испытание за другим, без надежды на успех, — истина, давно известная старому Хродгару. Урок за уроком, проходя через страдания, они с каждым разом все глубже осознают свое ничтожество, позор, заурядность. Так будет и впредь. Как же, спросите вы, я могу, зная все это, травить его, снова и снова разбивать его надежды, глубже и глубже ввергать его в скорбь? У меня дет ответа, разве что этот: а почему бы и нет? Сделал он что-нибудь, чтобы заслужить мою доброту? Если я дам ему передышку, пригласит меня король на кубок меда? Поцелует в лоб? Ха! Его благородство, его достоинство — разве они не моя работа? Чем был он раньше? Ничем! Надутый грабитель, доверху набитый бахвальством, глупыми шутками, налитый хмельным медом. Благородства не больше, чем у Рыжего Коня, друга Хродульфа. Никто не может помешать мне преследовать его. Я сделал его тем, кто он есть. Имею я право испытывать мое собственное творение? Хватит! Кто сказал, что я должен оправдываться? Я действую так же механически, как и вы. Ярость и жажда крови — моя натура. Почему лев не остепенится и не станет лошадью? В любом случае я тоже — испытание за испытанием — изучаю свое ничтожество. Это все, что у меня есть, мое единственное оружие, чтобы сокрушить эти гробоподобные стены застывшего мира. Поэтому я и танцую в лунном свете, отпускаю грязные шуточки или тружусь, расшатывая основания ночи, наподнял ее воплями ярости. Что-то непременно должно произойти. Не могу поверить, что столь чудовищная энергия отчаяния ни к чему не приведет!
