Надежда Тэффи - Авантюрный роман
Наконец она сама сказала:
— Надо торопиться, мальчик, ты опоздаешь.
Тогда он встал, поцеловал ей руку, потом, точно вспомнив что-то, поцеловал в губы.
— Ну, вот. Я пойду. Не скучай, ведь это не надолго. Пиши мне в Копенгаген, до востребования, Р.Т.
— Р.Т.? — удивилась Наташа. — Ведь ты вчера сказал, что на Л.Д.!
— Ну да, на Л.Д. — ответил он рассеянно.
И она поняла, что ее письма ему не нужны.
Они вышли вместе.
— Можно мне проводить тебя до угла?
— Хорошо.
На углу остановился, снова поцеловал ей руку и, сделав приветственный жест, совсем чужой, быстро, не оборачиваясь, пошел вдоль улицы.
21
Она начала понимать, что отсутствующие всегда правы.
Фр. Мориак.Это почти всегда ошибка того, кто любит… когда любовь уходит.
Ларошфуко.Поэты, писатели, психиатры и многие прочие знатоки человеческой души убеждены и других убеждают, что для тяжелого настроения и даже для глубокого горя лучшим средством, утишающим страдания, является природа.
Природа говорит о вечности. А мысль о вечности (так считают эти знатоки) очень приятна для скорбной души. Поэтому, например, принято скучающего миллионера отправлять в далекие путешествия, конечно, в сопровождении врача, снабженного термометром и машинкой для измерения давления крови.
Миллионер долгие дни смотрит на беспредельное море и долгие ночи созерцает безначальность и бесконечность небесного свода, и окрашивается его тоска этой жестокой даже для здоровой души ужасающей и неприемлемой вечностью.
Обыкновенно миллионер путешествия своего до конца не доводит. «Обманув бдительность врача», он бросается в море.
Еще считается полезным указать страдающему на то обстоятельство, что и он, и его горе в сравнении со страданиями всего человечества — ничтожество и мелочь.
Унизить человека это, конечно, может. Но почему могло бы успокоить?
Или, может быть, раздавливая каблуком таракана, было бы гуманно объяснить ему, что слону в его положении приходится гораздо тяжелее?..
День был мутный.
Тусклое море дымно сливалось с небом, и долго две серые продолговатые соринки стояли недвижно не то на море, не то на небе. И которая из них была пароходом, увозившим Гастона, Наташа не знала.
Потом она повернулась и пошла домой.
Без Гастона комната стала большой, пустой и странно тихой. Наташа огляделась, точно видела эту комнату в первый раз. Выдвинула ящик стола. Пусто. Там долго валялась его сломанная запонка. Теперь она исчезла.
Наташа быстро оглянула стену у кровати: неделю тому назад она пришпилила туда портрет Гастона. Фотограф на пляже прищелкнул их вместе кодаком, когда они выходили из моря. Наташи почти не было видно, но Гастон вышел хорошо. Карточка эта висела еще вчера. Сейчас ее не было.
Впрочем, он ведь всегда исчезал так. Бесследно. И это не мешало ему возвращаться.
Целый день пролежала Наташа в постели, почти не меняя позы.
— Он был во всем прав, — думала она. — Нужно удивляться, что он меня не бросил. А он не бросил потому, что даже заплатил из своих денег вперед за комнату. Это мило, это нежно и деликатно. Но ему скучна жизнь со мной. Он — это ясно — искатель приключений. Он звал меня с собой в свою интересную, пеструю жизнь. И так осторожно звал, ни к чему не принуждал… Я мокрая курица. Кислятина. Русская растяпа. Размазня… Как он оживился, когда я согласилась подурить с этим рыбьим голландцем! И чего, в сущности, я хочу? Чтобы Гастон поступил на место, скажем, рассыльного у Манель?.. на тысячу франков жалованья? Стал бы маленьким приказчиком?.. Какая ерунда!
И она представляла себе жизнь ту, на которую Гастон звал ее. Уголовный фильм, авантюрный роман. Она его спасает… ночью подплывает на лодке… они ползут по крыше… она его, раненого, мчит в автомобиле… Они танцуют на пышном балу, все любуются ею, и он гордится… А под утро она подает сигнал… Добыча — два миллиона. Переодетые странствующими музыкантами, они переходят границу…
Она так и пролежала до утра, не раздеваясь, сжавшись комком, в снах, полуснах.
Утром встала рано и пошла — но не к морю, только не к морю, не к безднам, не к ангельски-розовым зорям. Нет, инстинкт еще вел ее к жизни, и она пошла бродить по улицам курортного городка, смотреть на витрины магазинов, разглядывать ерунду: бусы из горного хрусталя, перстенечки из кровавика, сережки из какого-то мутного камня, неделикатно положенные рядом с огромной подставкой под чернильницу из того же материала, что явно свидетельствовало о его нередкости и недрагоценности.
Рассматривала вязаные кофточки, купальные костюмы и шапочки, все грубое и некрасивое и на ее изысканный вкус парижского манекена даже смешное…
В ресторан «Павильон» ей идти не хотелось. Она чувствовала себя усталой и увядшей. Надо сначала хорошенько отдохнуть.
Гастон вернется — в худшем случае через две недели, потому что заплатил за две недели вперед. Ну, а за эти две недели голландец будет уже привязан на веревочку. Только сначала надо отдохнуть.
Вернувшись домой, увидела подсунутое под дверь письмо. Сердце так стукнуло, что она не сразу нагнулась поднять.
Но конверт был незапечатан и заключал в себе просто отельный счет.
— Это они для порядка. Немецкая аккуратность.
Проходя мимо конторки, старалась не глядеть на фрау Фрош. Но чувствовала на своей спине ее острые злые глаза. Жаль, что здесь заплачено вперед, а то она могла бы переехать в другой отель. Но с другой стороны, эта жаба Оттилия, наверное, скрыла бы ее адрес от Гастона.
Прошел день. Прошли дни.
Она ходила на почту. Спрашивала письма на свои буквы и на свое имя.
Чиновник перебирал нетолстую пачку.
Она уже знала это синее письмо, которое никто не требует, повестку, газету, бандероль…
— Ничего.
Как-то, подходя к почте, увидела фрау Фрош. Она как раз выходила оттуда. Шла с пустыми руками, растерянная, и Наташу не заметила, хотя встретились они нос к носу. Наташа была поражена выражением ее лица. Это было такое тупое бессмысленное отчаяние, которое, переводя на звук, можно было бы сравнить с ослиным криком. Выражение лица фрау Фрош было отчаянное, как ослиный крик.
Она быстро, неровной походкой пошла по направлению к отелю.
— Ждем писем от Гастона! — злобно засмеялась Наташа.
Ей стало противно, что вот она так же, как эта жаба, идет на почту и так же, как она, письма не получит. Может быть, и у нее самой такое же выражение лица?
Она посмотрела вслед фрау Фрош. Первый раз видела она ее на улице. Ввинченная в плечи голова, коротенькие ножки, тугое, словно из пробки, несгибающееся туловище, обтянутое бурой вязаной кофточкой… Бежит на службу…
— Жалкая!
Но Наташе не хотелось позволять себе пожалеть кассиршу. В этой жалости чувствовалась какая-то для нее самой опасность…
Проходя мимо бюро, она нарочно смотрела в сторону. Но фрау Фрош сама окликнула ее.
— Вам уже два раза подавали счет, — сказала она. — Будьте любезны уплатить, наш отель кредита не делает.
И она, торжественно подняв коротенькую ручку, указала на соответствующий плакат на стене.
Наташа удивленно подняла брови.
— Позвольте, — сказала она холодно. — Но ведь мосье Люкэ, уезжая в Копенгаген, заплатил за две недели вперед, а прошло только шесть дней со времени его отъезда.
Наташа теперь близко видела лицо кассирши. Как оно изменилось! Толстые щеки как-то гнусно отмякли и обвисли, как коровье вымя. Портрет племянника переехал к левому уху. Значит — ворот стал широк, и она перетягивала его. И Наташа с омерзением поняла, что Фрош похудела…
— Уплатил за две недели? — злобно переспросила кассирша. — У вас в таком случае должны быть наши расписки. Будьте любезны показать.
Теперь рот ее растянулся и выпустил ряд золотых и зеленых зубов разной величины.
— У меня нет расписок… Он, очевидно, забыл их передать мне!.. Или просто верил в вашу порядочность. Он на днях вернется из Копенгагена, и все выяснится.
— Х-ха! — сказала Фрош. Не засмеялась, а именно только сказала.
— Х-ха! Почему он вернется из Копенгагена?
Наташа смотрела с недоумением.
— Почему он вернется из Копенгагена? — повторила Фрош. — Когда он вовсе не туда поехал. Наш слуга был на вокзале и слышал, как он покупал билет Гамбург — Париж. И видел, как он сел в гамбургский поезд. Ловко он вас надул.
Она помолчала, с любопытством рассматривая Наташино лицо.
— А какое вам дело до того, где он находится? — спросила Наташа.
— А какое мне дело? — задохнулась Фрош, и щеки у нее задрожали: — Если мне нет дела, то вы, очевидно, берете на себя уплатить мне пятьсот марок, которые ваш друг взял у меня взаимообразно, — расписка у меня есть!
