Роальд Даль - Мальчик: Рассказы о детстве
Жених вставил трубку в рот и зажег спичку. Поднес ее к трубке и втянул воздух. Табак воспламенился, и его голова скрылась в клубах синего дыма.
— Ах-х-х, — сказал он, выпуская дым через ноздри, — что может быть лучше доброй трубки после хорошего плавания.
А мы все ждали. Трудно давалось это ожидание — мы едва сдерживали напряжение. Моя младшая сестра, которой было всего семь, не могла больше выдержать.
— А какого сорта табак ты кладешь в эту штуку? — спросила она, выражая лицом и голосом полнейшую невинность.
— «Моряцкая нарезка», — отвечал мужественный возлюбленный. — Лучше ничего нету. У нас балуются всякими дурацкими ароматизированными табаками, но я до них и дотрагиваться не хочу.
— Я и не знала, что вкусы у них разные, у табаков, — продолжала сестренка.
«— Еще бы они не отличались, — стал он объяснять. — Табаки очень даже различаются по вкусу — во всяком случае, для разборчивого курильщика. „Моряцкая нарезка“ — это самый чистый и натуральный табак. Табак для настоящего мужчины.
Моя взрослая сводная сестра, вся такая свежая после купания и вырядившаяся теперь в махровый купальный халат, подошла поближе и села рядом со своим мужественным женихом. Они стали обмениваться друг с другом такими дурацкими игривыми взглядами и слюнявыми смешками, что всем нам стало дурно. Но они были слишком заняты друг другом, чтобы замечать ужасное напряжение, которое овладело всеми остальными. Они даже не видели, как мы все на них уставились. Они просто снова погрузились в свой мир влюбленных жениха и невесты, в котором для маленьких детей просто не было места.
Море было безмятежным, солнце сияло, стоял прекрасный день.
И вдруг, совершенно внезапно, жених издал пронзительный вопль, а тело прямо подскочило в воздух.
Трубка выпала изо рта и с грохотом покатилась по камням. Второй изданный им вопль оказался таким пронзительным и визгливым, что над островом от испуга взлетели все отдыхавшие на нем чайки. Черты лица жениха исказились непереносимой мукой, словно бы его подвергали страшной пытке, тело задергалось, а кожа стала белой, как снег. Он начал плеваться, и задыхаться, и сморкаться, и трястись, и жадно хватать воздух, и вообще вести себя так, будто он паралитик с серьезным повреждением жизненно важных внутренних органов. И он полностью лишился дара речи.
Мы зачарованно глядели на него.
Моя сводная сестра, которая, наверно, подумала, что вот-вот лишится будущего мужа, стала хвататься за него, колотить его по спине и кричать:
— Милый! Дорогой! Что с тобой? Где тебе больно? Лодку! Заводите мотор! Срочно в больницу!
Она как будто совсем забыла, что нету тут никаких больниц, по крайней мере в радиусе ста километров.
— Я отравился! — выплюнул наконец из себя ее мужественный возлюбленный. — Достало до легких! Попало в грудную клетку! Вся грудь в огне! Весь живот горит огнем!
— Помогите мне погрузить его в лодку! Быстро! — кричала сводная сестра, хватая его за подмышки. — Чего уставились без дела? Помогайте!
— Нет, нет, нет! — кричал не столь уж и мужественный теперь возлюбленный. — Оставьте меня в покое! Воздуху мне! Воздуху!
Он лег на спину и стал заглатывать огромными глотками великолепный норвежский морской воздух и лишь через минуту или две снова уселся, успокоился и стал быстро приходить в себя.
— Что это такое вдруг на тебя нашло? — спросила его невеста, нежно взяв его ладони в свои и хлопая ими друг о дружку.
— Ничего не понимаю, — пробормотал он. — Просто ничего понять не могу. — Его искаженное лицо все еще оставалось белым, как снег, и руки продолжали дрожать. — Должна же быть какая-то причина, — все повторял он. — Не бывает без причины.
— Я знаю причину! — закричала семилетняя сестра, заходясь в визгливом хохоте. — Я знаю, что это такое было!
— Что? — завопила в ответ ее сводная сестра. — Ты это о чем? Ну-ка выкладывай.
— Это его трубка! — крикнула младшая сестра, все еще судорожно сотрясаемая смехом.
— Что такого неладного с моей трубкой? — сказал жених.
— Ты козий табак курил! — крикнула маленькая сестра.
До того, как полный смысл этих слов достиг затуманенного сознания влюбленной пары, прошло несколько мгновений, но когда это наконец произошло, и когда страшный гнев начал проступать на лице жениха, и когда он стал медленно и угрожающе подниматься на ноги, мы все вскочили и стали спасаться, и, чтобы сохранить свои жизни, попрыгали со скал в глубокую воду.
РЕПТОН И ШЕЛЛ. 1929–1936 ГОДЫ (13–20 ЛЕТ)
Наряд для большой школы
Когда мне исполнилось двенадцать лет, мать сказала:
— Мне надо послать тебя в Марлборо или Рептон. Куда бы ты хотел отправиться?
Обе названные ею школы были знамениты, но я о них ничего не знал.
— Рептон, — сказал я. — Поеду в Рептон. — Произнести это куда легче, чем Марлборо.
— Очень хорошо, — сказала мать. — Поедешь в Рептон.
Мы тогда жили в графстве Кент, в местности, которая называлась Бексли. Рептон находился в Средней Англии, близ Дерби, километрах в двухстах к северу. Но какое это имело значение? Есть поезда. В те времена, кстати, никого в школу на автомобиле не доставляли. Все ездили на поездах.
И вот мы с мамой отправились на станцию Бексли. Мать собиралась доехать со мною до Лондона и посадить там на поезд до Дерби.
— И не рассчитывай, что я поеду с тобой дальше, — предупредила она.
С собой у меня был только маленький чемоданчик — мой сундук уже уехал, его отправили заранее.
— Успокойся, никто на тебя ни малейшего внимания не обращает, — повторяла мне мать, пока мы шли по Хай-стрит в Бексли. Я был в новой школьной форме, очень странной на вид.
И правда, почти никто даже не глянул в мою сторону.
— Я поняла про Англию одно, — продолжала мама. — Это такая страна, в которой люди обожают ходить в форме и странных одеждах. Двести лет тому назад одеяния у них были еще диковиннее, чем теперь. Радуйся, что тебя не заставляют надевать парик на голову, жабо на шею и кружевные манжеты на рукава.
— Я и так ослом каким-то себя ощущаю, — сказал я.
— Всякий, кто взглянет на тебя, — ответила мама, — поймет, что ты направляешься в новую школу. А у каждой из английских закрытых школ — их почему-то называют Piblie school — своя дурацкая форма. Все будут думать, что ты счастливчик, раз едешь в одну из таких знаменитых школ.
Мы сели на поезд, который привез нас в столицу на вокзал Чаринг-Кросс, а там доехали на такси до вокзала Юстон. Мама посадила меня на поезд, который шел до Дерби, — в него село множество других мальчиков в таких же смешных нарядах, что и у меня, — и я поехал.
Боузеры
В Рептоне старшеклассники никогда не назывались префектами или старостами. Они звались боузерами, то есть „удавщиками“, и имели власть распоряжаться жизнью и смертью мальчиков поменьше. У них было право вызывать нас по ночам вниз в пижамах и наказывать за всего лишь один спортивный носок, валявшийся на полу раздевалки, а не висевший, как полагается, на крючке. Боузер был вправе лупить нас за любое пустячное прегрешение — за подгоревший хлеб, если он привык пить чай с тостами, за недостаточно тщательно вытертую пыль у него в комнате, за опоздание на общий сбор, за болтовню во время вечерней работы над домашними заданиями, за забывчивость: полагалось, например, помнить, что в шесть вечера надо переобуваться в сменную обувь. Список можно было продолжать до бесконечности.
— Четыре в халате или три без него? — произносил боузер, вызвавший вас вечером после отбоя в раздевалку.
Товарищи по спальне уже научили нас, новичков, как надо отвечать на этот вопрос.
— Четыре в халате, — мямлили мы, дрожа.
Этот боузер славился скоростью своих ударов. По большей части боузеры выдерживали паузу между ударами, растягивая наказание, но Уильямсон, большой мастер футбола, крикета и вообще атлет и спортсмен, всегда выдавал свои удары как череду стремительных движений туда-сюда, вовсе не разделяя их какими-то перерывами. Четыре удара немедленно обрушивались на ваш зад, да так молниеносно, что все кончалось за какие-то четыре секунды.
После каждой такой экзекуции в спальне всегда происходил один и тот же обряд. Жертва должна была встать посреди комнаты и спустить свои пижамные брюки, чтобы знатоки могли оценить нанесенный ущерб. Человек пять экспертов обступали побитого и деловито рассуждали:
— Какая великолепная работа!
— Смотри, как точно!
— Ну дает! И не скажешь, что четыре раза бил, хотя вон как теперь все расплылось!
— Точно, ну и глазомер у этого Уильямсона, жуть!
— Глаз у него что надо, ничего не скажешь! Так он же в крикет играет, иначе с чего бы его в команду взяли?
— И крови нету! А еще разок врежь, и потекла бы как миленькая!
