Уильям Фолкнер - Осквернитель праха

— Значит, они еще не пришли за Лукасом, — сказал Алек Сэндер.

— А твои тоже об этом думают? — спросил он.

— И ты бы думал, — сказал Алек Сэндер. — Вот из-за таких, как Лукас, всем достается.

— Так, может, тебе тогда лучше пойти в контору посидеть с дядей Гэвином, чем со мной идти.

— Куда с тобой идти? — спросил Алек Сэндер.

И он сказал ему прямо и грубо в четырех словах:

— Вырыть тело Винсона Гаури. — Алек Сэндер стоял не двигаясь, глядя все так же поверх его головы в сторону Площади. — Лукас сказал, что он убит не из его пистолета.

Все так же не двигаясь, Алек Сэндер засмеялся негромко, не весело — просто засмеялся; он сказал буквально то же, что минуту назад сказал дядя:

— И я бы на его месте так сказал. Чтобы я пошел туда выкапывать этого мертвого белого человека? А что, мистер Гэвин уже в конторе или мне просто пойти туда и сидеть, пока он не придет?

— Лукас тебе заплатит, — сказал он. — Он мне это сказал, прежде даже, чем сказал за что.

Алек Сэндер засмеялся не весело, не злобно — в этом смехе не было ничего, кроме звуков смеха, вот как в дыхании слышен только шум дыхания и ничего больше.

— Я не богач, — сказал он. — На что мне деньги?

— Ну хоть по крайней мере оседлай Хайбоя, пока я поищу фонарь. Надеюсь, ты еще не настолько загордился из-за Лукаса и можешь это сделать?

— Конечно, — сказал Алек Сэндер, повернувшись, чтобы идти.

— Да захвати заступ и кирку. И еще длинную веревку. Это мне тоже понадобится.

— Конечно, — сказал Алек Сэндер. Он остановился, полуобернувшись. — Как же ты повезешь заступ и кирку на Хайбое, когда он даже и хлыста не терпит, когда видит его у тебя в руке?

— Не знаю, — сказал он, и Алек Сэндер ушел, а он повернул обратно к дому, и сначала ему показалось, что это дядя вышел из парадной двери и идет сюда, быстро огибая дом, — не потому, что он думал, будто дядя мог заподозрить и догадаться, что он затеял, нет, этого он не думал, дядя слишком безоговорочно и решительно отринул не только его предположения, но исключил даже и возможность их, — а просто потому, что он сейчас никого не мог вспомнить, кто бы это мог быть, кроме него, и даже когда он увидел, что это женщина, он решил, что это мама; даже после того, как он должен был бы узнать шляпу, и до того самого момента, когда мисс Хэбершем окликнула его по имени, он был уверен, что это мама, и первым его побуждением было юркнуть бесшумно и быстро за угол гаража, откуда можно незаметно пробраться к забору, перелезть через него и прямо попасть в конюшню и выехать через калитку на выгон, даже и не огибая дома, и наплевать на фонарь, но он опоздал, она окликнула: «Чарльз!» — таким напряженным, настойчивым шепотом и тут же быстро подошла, остановилась и, глядя прямо на него, сказала тем же напряженным быстрым шепотом:

— Что он тебе сказал?

И теперь он понял, что мелькнуло у него на миг в голове, когда он узнал ее там, в конторе у дяди, и тут же исчезло: старушка Молли, жена Лукаса, была дочерью одной из рабынь старого доктора Хэбершема, деда мисс Хэбершем, они были однолетки с мисс Хэбершем, между ними было всего несколько дней разницы, и они вместе сосали грудь Моллиной матери и росли почти неразлучно, как сестры, как близнецы: спали в одной комнате — белая девочка на кроватке, черная на койке рядом, в ногах кровати, и так почти до тех пор, пока Молли с Лукасом не поженились и мисс Хэбершем в негритянской церкви крестила первого ребенка Молли.

— Он сказал, что это не его пистолет был, — сказал он.

— Значит, не он это сделал, — сказала она все так же быстро, и теперь в голосе ее слышалась не просто настойчивость, а что-то еще.

— Не знаю, — сказал он.

— Глупости, — отрезала она. — Если это был не его пистолет…

— Я не знаю, — сказал он.

— Ты должен знать. Ты видел его, говорил с ним.

— Не знаю, — сказал он. Он сказал это тихо, спокойно, с каким-то недоверчивым удивлением, как будто он только сейчас по-настоящему понял, что он такое обещал, что затеял. — Я просто не знаю. До сих пор не знаю. Я вот собираюсь туда… — Он не договорил, голос его прервался. Был даже какой-то миг, когда он вспомнил, что лучше было бы, если бы он мог вернуть свои слова обратно, эту последнюю недоговоренную фразу. Хотя сейчас уже, наверно, поздно, она уже сама закончила ее и вот сейчас поднимет крик, начнет протестовать, ахать, и на ее голос сбежится весь дом. Но в ту же секунду он бросил об этом думать.

— Конечно, — сказала она быстро спокойным шепотом; и на какую-то долю секунды у него мелькнуло, что она просто не поняла его, но и это он в ту же секунду отбросил, и они стояли друг против друга почти неразличимые в темноте в этом быстром, захлебывающемся шепоте; и тут он услышал свой собственный голос, такой же приглушенный и быстрый, и оба они были похожи не то что на заговорщиков, а на людей, которые бесповоротно решились вдвоем на какой-то шаг и совсем не уверены, под силу ли он им; а все-таки они не отступят. — Мы даже не знаем, что это не его пистолет. Он просто сказал, что не его.

— Да.

— Он не сказал, чей это, и не сказал, стрелял он или нет. Он даже не сказал тебе, что он из него не стрелял. Просто сказал, что это не его пистолет.

— Да.

— А твой дядя, вот тогда у себя в кабинете, ответил тебе, что то же самое и он бы на его месте сказал, и это все, что он мог сказать. — На это он ничего не ответил. Да ведь она и не спрашивала. К тому же она не дала ему ответить. — Хорошо, — сказала она. — Так что же теперь? Надо узнать, действительно ли это был не его пистолет, узнать, что он хотел этим сказать. Поехать туда и что?

Он ответил ей так же грубо, как он ответил Алеку Сэндеру, коротко и ясно:

— Посмотреть на него. — И даже не успел дать себе времени подумать, что вот сейчас-то уж она, конечно, ахнет. — Поехать туда, выкопать его, привезти в город, чтобы кто-то, кто разбирается в пулях и следах пуль, осмотрел его.

— Да, — сказала мисс Хэбершем. — Конечно. Разумеется, он не мог сказать твоему дяде. Он негр, а твой дядя мужчина. — Вот теперь и мисс Хэбершем повторяет и говорит то же самое, и он подумал, что на самом деле это вовсе не бедность, не скудность словаря, а так оно получается прежде всего потому, что умышленное, насильственное уничтожение, стирание с лица земли человеческой жизни само по себе так просто и окончательно, что разговоры, возникающие вокруг этого, которые замыкают, обособляют и сохраняют это в летописи человеческой, должны быть неизбежно просты, несложны и даже почти однообразно повторяться, а во-вторых, потому, что в более широком, так сказать обобщенном, смысле то, что по-своему повторила мисс Хэбершем, — это сущая правда, даже никакой не факт, и, чтобы выразить это, не требуется никакого многоглаголья, ни оригинальности, потому что правда — это всеобщее, она должна быть всеобщей, чтобы быть правдой, и не так уж ее много надо, чтобы уцелело нечто такое небольшое, как земной шар, и чтобы всякий мог узнать правду; надо только остановиться, помолчать, выждать. — Лукас знал, что на это может пойти мальчик или вот такая старуха, как я, кому не важно, есть ли там доказательства, правдоподобно ли это. Мужчины, такие, как твой дядя и мистер Хэмптон, им ведь уж так давно приходится быть мужчинами, им так давно некогда. Так что же? — сказала она. — Привезти его в город, чтобы кто-нибудь сведущий мог посмотреть на отверстие, оставленное пулей. А вдруг они посмотрят и установят, что это пистолет Лукаса? — На это он ничего не ответил, и она, не дожидаясь, сказала, уже поворачиваясь: — Нам понадобятся кирка и заступ. Фонарик у меня есть в пикапе.

— Нам? — сказал он.

Она остановилась и сказала почти терпеливо:

— Это пятнадцать миль отсюда…

— Десять, — сказал он.

— Могила глубиной шесть футов. Сейчас уже больше восьми, а времени у тебя, может, только до двенадцати, чтобы поспеть вернуться в город… — и что-то еще, но что, он даже и не слышал. Все это он и сам говорил Лукасу каких-нибудь четверть часа тому назад, но он только сейчас понял, что он такое говорил. Только после того, как он услышал это из чужих уст, он понял не чудовищность того, что он задумал, но просто несворотимую, громоздкую, немыслимую физическую необозримость того, что ему предстояло; он сказал спокойно, с каким-то безнадежно непреодолимым изумлением:

— Мы этого не сможем сделать.

— Нет, — сказала мисс Хэбершем. — Так как же?

— Что вы сказали, мэм?

— Я говорю, что у тебя даже нет машины.

— Мы собирались ехать на лошади.

Теперь она переспросила:

— Мы?

— Я и Алек Сэндер.

— Значит, нас будет трое, — сказала она. — Неси скорей кирку и заступ. Как бы они там не стали удивляться в доме, почему я до сих пор не запустила мотор. — И она опять повернулась.

— Да, мэм, — сказал он. — Поезжайте вдоль забора к воротам на выгон. Мы вас там встретим.