Анатоль Франс - Красная лилия
— Вот, кажется, господин Шулетт.
Сидя в мастерской сапожника, Шулетт с трубкой в руке делал какие-то ритмические жесты и как будто читал стихи. Башмачник-флорентинец, не переставая орудовать шилом, слушал его с доброй улыбкой. Это был маленький лысый человечек, воплощавший один из типов, частых во фламандской живописи. На столе, среди деревянных колодок, гвоздей, кусков кожи и сгустков вара, подымалась зеленая круглая головка базилика. Воробей, у которого не хватало одной лапки, и вместо нее был вставлен кусок спички, весело прыгал по голове и по плечам старика.
Госпожа Мартен, которую развеселило это зрелище, с порога позвала Шулетта, произносившего тихим певучим голосом какие-то слова, и спросила, почему он не пошел с нею в Испанскую часовню.
Он встал и ответил:
— Сударыня, вы заняты вещами суетными, а я познаю жизнь и правду.
Он пожал руку башмачнику и пошел вместе с дамами.
— По пути в Санта-Мария-Новелла, — сказал Шулетт, — я увидал этого старца; согнувшись над работой и сжимая колодку коленями, словно тисками, он шил грубые сапоги. Я почувствовал, что он добр и простодушен. Я спросил его по-итальянски: «Отец мой, хотите выпить со мной стакан кьянти?» Он согласился. Он пошел за вином и за стаканами, а я сторожил его жилище.
И Шулетт рукой указал на печку, где стояли два стакана и бутылка.
— Когда он вернулся, мы с ним выпили; я говорил ему непонятные и добрые слова и пленил его нежностью их звучания. Я еще вернусь в его лавочку; я буду учиться у него шить сапоги и жить без желаний. Тогда у меня не будет печалей. Ибо только желания и праздность — виновники нашей грусти.
Графиня Мартен улыбнулась:
— Господин Шулетт, у меня нет никаких желаний, а мне все-таки невесело. Может быть, я тоже должна шить сапоги?
Шулетт с важностью ответил:
— Еще не настало время.
Дойдя до садов Оричеллари, г-жа Марме опустилась на скамью. В Санта-Мария-Новелла она успела осмотреть спокойные фрески Гирландайо[51], хоры, мадонну Чимабуэ[52], роспись на стенах монастыря. Она всему этому уделила большое внимание в память своего мужа, который, как говорили, очень любил итальянское искусство. Она была утомлена. Шулетт сел рядом с нею и спросил:
— Сударыня, не можете ли вы мне сказать, — правда, что папа заказывает свои облачения у Ворта?[53]
Госпоже Марме это казалось маловероятным. Однако Шулетт слышал об этом в кафе. Г-жу Мартен удивило, что Шулетт, католик и социалист, так непочтительно отзывается о папе, дружественном республике. Но он не любил Льва XIII[54].
— Мудрость государей близорука, — сказал он. — Спасение принесет Церкви итальянская республика, как думает и хочет Лев Тринадцатый, но произойдет это не так, как предполагает наш благочестивый Макиавелли[55]. Революция лишит папу его незаконного достояния и всех его владений. И это будет благо. Папа, разоренный, нищий, станет могуществен. Он всколыхнет мир. Мы вновь увидим Петра, Лина, Клета, Анаклета и Климента[56], смиренных, невежественных святых первых дней христианства, которые изменили лицо земли. Если завтра свершится невозможное и на престол Петра воссядет настоящий пастырь, настоящий христианин, я приду к нему и скажу: «Не уподобляйтесь тому старцу, что заживо похоронил себя в золотой могиле, бросьте ваших камерариев, вашу почетную стражу и ваших кардиналов, оставьте ваш двор и знаки власти. Возьмите меня за руку, и пойдемте вымаливать хлеб у народов. В лохмотьях, нищий, больной, умирающий, идите по дорогам, являя собой образ Христа. Говорите: «Я прошу хлеба в осуждение богатым!» Входите в города и божественно-бесхитростно возглашайте у каждой двери: «Будьте смиренны, будьте кротки, будьте бедны!» В мрачных городах, в притонах и казармах возвещайте мир и милосердие. Вас будут презирать, в вас будут бросать каменья. Полицейские потащут вас в тюрьму. Для слабых, как и для могучих, для бедных, как и для богатых, вы станете посмешищем, будете вызывать презрение и жалость. Ваши священники низложат вас и натравят на вас антипапу. Все скажут, что вы безумны. И это должно оказаться правдой, вы должны стать безумцем: безумцы спасли мир. Люди наденут на вас терновый венец, дадут вам скипетр из тростника, будут плевать вам в лицо, и лишь по этому все узнают, что вы — Христос и истинный царь, и лишь такими путями вы сможете установить социализм христианский, который есть царствие божие на земле».
Проговорив это, Шулетт закурил длинную, крючковатую итальянскую сигару с соломинкой посредине. Он выпустил несколько клубов смрадного дыма, потом спокойно продолжал:
— И это было бы практично. Мне во всем можно отказать, кроме весьма трезвого взгляда на положение вещей. Ах, госпожа Марме, вы никогда не оцените, до чего правильна мысль, что в нашем мире все великие дела всегда совершали безумцы. Неужели вы думаете, госпожа Мартен, что Франциск Ассизский, будь он благоразумен, излил бы на землю для отдохновения народов живую воду милосердия и все ароматы любви?
— Не знаю, — ответила г-жа Мартен. — Но люди благоразумные казались мне всегда очень скучными. Вам-то я могу в этом признаться, господин Шулетт.
Во Фьезоле они возвращались трамваем, который в этом месте взбирается на холм. Пошел дождь. Г-жа Марме заснула, а Шулетт стал сокрушаться. Все беды сразу обрушились на него: от сырости у него возникла боль в колене, и он не мог согнуть ногу; его саквояж, затерявшийся накануне при переезде из города во Фьезоле, все не находился, и то было непоправимое несчастие; в одном из парижских журналов появилось его стихотворение, искаженное непомерным количеством пропусков и чудовищных опечаток.
Он обвинял людей и обстоятельства в том, что они ему враждебны и пагубны для него. Он вел себя ребячливо, нелепо, отвратительно. Г-жа Мартен, огорченная и Шулеттом и дождем, думала, что подъему никогда не будет конца. Когда она возвратилась в обитель колоколов, мисс Белл в гостиной, выводя золотыми чернилами альдинские буквы[57], переписывала на листе пергамента сочиненные ночью стихи. Когда ее приятельница вошла в комнату, она подняла свою маленькую некрасивую головку, озаренную жгучим светом чудесных глаз.
— Darling, позвольте представить вам князя Альбертинелли.
Князь, прислонившись к печи, стоял, как юный бог, во всей своей красе, которую густая черная борода делала более мужественной. Он поклонился.
— При виде вас, графиня, мы полюбили бы Францию, если бы этого чувства не было еще в наших сердцах.
Графиня и Шулетт попросили мисс Белл прочесть им стихи, которые та переписывала. Она извинилась, что ей, иностранке, придется своими неуверенными ритмами тревожить слух французского поэта, которого она после Франсуа Вийона[58] чтит превыше всего; потом милым свистящим, словно птичьим, голоском прочла:
И тогда у подножья скалы, где журчащий родникСеребристой наядою к Арно бежит напрямикИ алмазной волною, смеясь, обдает камыши,Двое чистых детей обручились в зеленой глуши.И в сердца их влилось несказанное счастье любви,Как родник, приносящий к подножию волны свои.Звали девушку Джеммой. Но юноши имя для насПо случайности злой неизвестным оставил рассказ.В козьих зарослях, в чащах запутанных целые дниБез конца сочетали и руки и губы они,А когда опускались лиловые тени на мох,Наступающий вечер всегда заставал их врасплох.И, уста разлучив, несговорчивость ночи кляня,Возвращались в свой город они с окончанием дня.Средь бездушпой толпы, не скрываясь, под сотнями глазВ безысходности счастья случалось им плакать не раз,И все чаще и чаще являлось сознание к ним,Что для них этот мир равнодушьем своим нестерпим.Средь зеленых лугов, где, сожженные страстью дотла,Словно ветви, сплетали они в исступленье тела,Рос диковинный куст: как омытые кровью клинки,Меж колючей листвы разбросал он свои лепестки.Пастухи ему дали названье «Молчанья цветок».Знала Джемма, что дивную силу таит его сок,Что в одной его капле великий покой заключен,Бесконечная тишь, вековечный, божественный сон.И однажды, смеясь под раскидистой тенью куста,Лепесток она другу беспечно вложила в уста,А когда, улыбаясь, уснул он, без мук, без тревог,Надкусила сама горьковатый на вкус стебелекИ, бледна, бездыханна, к любимому пала на грудь…Ввечеру голубки прилетели над ними всплакнуть, —Но ни птицы, ни ветер, ни дождь, ни речная волнаПотревожить уже не могли их любовного сна.[59]
— Очень красиво, — сказал Шулетт, — и это Италия, чуть подернутая туманами Фулы.
