Коммунисты - Луи Арагон
На следующее утро он не стал спрашивать, что произошло ночью. Все делали вид, будто ничего не случилось. О ночном происшествии молчали. Робер хотел было расспросить своего денщика Пайо, — на вид он славный малый. На вид! Нет, лучше не спрашивать. Он повел людей на учение. Старался не встречаться взглядом с тем высоким парнем из департамента Нор, на которого ему указывали; впрочем, Гайяр с ним ни разу не заговаривал. Если он и коммунист, все равно надо делать вид, что мне об этом ничего не известно. А зачем мне на него указывали? Думали, что я не выдержу и вступлю с ним в разговор?.. Только за завтраком капитан мимоходом, даже не взглянув на Гайяра, спросил Лурмеля: — А что говорят в вашем взводе, Лурмель? Ну, о том, что произошло сегодня ночью. — Лейтенант Лурмель, прирожденный кавалерист, матерый гусар, презрительно повел плечами: — Знаете, господин капитан, я не охотник разговаривать с солдатами, особенно на эту тему!
— Они, конечно, заметили, но слова не сказали: все было проделано вполне корректно, в канцелярии…
— Кстати, господа, Ватрен нас покидает, майор берет его к себе — командовать нестроевой ротой…
Гайяру очень хотелось расспросить Лурмеля. Но к чему? И так все ясно. А Лурмель может удивиться, почему лейтенант Гайяр так заинтересовался этой историей. Ведь обычно лейтенант Гайяр не проявлял ни малейшего интереса к тому, что происходит вокруг. Делает свое дело и не задает никаких вопросов. Хотят арестовывать людей — пусть арестовывают. Его это не касается. Он делает свое дело, ничего ему не надо знать, и у него пусть ничего не спрашивают. Сегодня утром он получил письмо. От кого? От жены. Она пишет о детях, о том, что видела брата Жана, он поступил на медицинский факультет. Пусть читают: ничего другого в письме нет.
Но самое худшее — это все-таки ночь, настоящая ночь, когда лампочка потушена и, утопая в слишком мягкой постели, смотришь, как медленно подергиваются пеплом огненно-красные угли. Тогда не остается ничего, за что можно было бы уцепиться, ничто не отвлекает от страшных мыслей, от мыслей об Ивонне… Ивонна… Ивонна, бледная, черноволосая… котенок мой, бархатная моя…
Ветер и дождь осаждают замок Мальмор.
IV
Итак, Ватрена откомандировали в нестроевую роту; он поселился на вилле госпожи Дюплесси — в конце длинной площади, позади памятника павшим, в двух шагах от штаба. О Мальморе он не жалел. Право, не жалел! Вилла — настоящий пряничный домик, сбоку крылечко с раздвижным полотняным навесом в виде зонтика; стояла она посреди сада, заросшего у забора бересклетом; здесь было куда уютнее, чем в замке. Комнатки маленькие, кинул в печку два полешка — и уже тепло. Столовался он у майора (полковник не хотел брать новых нахлебников и сам сказал вновь прибывшему, что ему придется столоваться у Наплуза); в столовой майора народу немного, и не приходилось, как в Мальморе, просиживать целые вечера в скучнейшей компании. Командовать нестроевой ротой — это, конечно, не пустыня Гоби… К тому же здесь значительно легче с горючим, — на сей предмет имеется под рукой Готие… Обе хозяйки очень мило заботились об адвокате. Мать, полуслепая старушка, радовалась, что к ним на постой поместили офицера: все-таки развлечение. Дочка не красавица, но славненькая. Словом, жилось у них тихо и приятно.
Ватрен вдовел одиннадцатый год. До сих пор он не мог забыть Луизу, но понемногу привык к холостяцкому положению. Люди его стесняли, даже мужчины. Каждой вещи он отводил свое постоянное место; и самое главное было, чтобы каждая вещь лежала именно там, где ей полагалось лежать… Сам Ватрен — высокий, не толстый, а скорее плотный, гладко выбритый мужчина, с короткой шеей, с крупными чертами лица, с большим носом, с намечающимся вторым подбородком, с проседью в коротко остриженных рыжеватых волосах; он легко, по любому поводу, впадал в мечтательное раздумье и не любил, чтобы нарушали ход его мыслей. Здесь, у Дюплесси, все было по нем: кровать с медными шариками, стеганое блеклорозовое атласное одеяло, двойные занавески на окнах — одни тюлевые, зачем-то перехваченные под багетом да еще в середине, и другие, свободно падающие по обе стороны окна. Обои кремовые с мелкими цветочками. Мебель в английском стиле, три лампы — верхняя, под потолком, с выпуклой звездой, похожа на большой прозрачный леденец. На всех столиках салфеточки, накидочки… словом, спальня мадемуазель Ядвиги. Она охотно уступила офицеру свою комнату, а сама перебралась в мансарду.
Ватрен видел Ядвигу только по утрам. Она сама приносила ему на подносе завтрак. Сначала ему казалось, что это неспроста. Но круглое зеркало, висевшее над камином, безжалостно отражало лицо пятидесятипятилетнего мужчины. Что это он, в самом деле, вообразил? Ядвига совершенно просто и естественно заботилась о пожилом лейтенанте. Очень мило с ее стороны, и только.
По вторникам и пятницам он ездил в Париж. С разрешения майора, конечно. Нельзя же было запускать дела. Адвокат Летийель, моложе Ватрена лет на двадцать, но освобожденный от военной службы, не мог уследить за всем — достаточно послушать, как он говорит; все дела потруднее он оставлял для Ватрена, назначал прием клиентов только на те дни, когда приезжал патрон. Разве мог Летийель разобраться, скажем, во фрахтовых делах — основная специальность Ватрена. К тому же со времени войны все страшно усложнилось. Возьмем хотя бы эту историю с танкером, задержанным в Лиссабоне…
— Тут к вам несколько раз приходил вот этот… такой… еще заикается… Мне он ничего не пожелал сказать… Хочет говорить только с вами.
Все это Летийель произнес голоском старой девы и неодобрительно поджал губы. Был он небольшого роста, с рыжими кустистыми бровями; глаза рыбьи, невыразительные. Он охотно отпустил бы усы, но боялся, что они получатся вроде бровей. Только по свежему цвету лица видно было, что он еще молод.
— Мадемуазель Корвизар опять опаздывает, — сказал Ватрен, не скрывая раздражения. — Однако она отлично знает, что если я выезжаю поездом семь тридцать, то в Париж попадаю к девяти, ну, в пять минут десятого. Два раза в неделю быть здесь ровно в девять — это,
