Джеффри Чосер - Кентерберийские рассказы
Это, однако, не вся правда. Стоит вспомнить, с какой яростью почти все лолларды конца XIV в. критиковали паломничества, видя в них лишь повод для пустых светских развлечений, чтобы понять, что, будь он лоллардом, Священник просто бы никогда не поехал в Кентербери к раке с мощами Томаса (Фомы) Беккета. Да и в устах трактирщика само слово лоллард звучит почти как ругательство.
Или еще один пример. Чосер очень интересовался близкими Уиклифу идеями предопределения, случая и судьбы, уделив им много места как в «Троиле и Крессиде», так и в «Рассказе Рыцаря». Но в «Рассказе Монастырского Капеллана» поэт весело посмеялся над ними, сделав их предметом спора между ученым петухом и его любимой курочкой.
Что же касается наиболее радикальных сторон учения Уиклифа, таких, как критика папства, отрицание монашеского образа жизни, сомнения в пресуществлении святых даров (физическое естество хлеба и вина якобы остаются и после евхаристических молитв) и необходимости устной исповеди священнику, то мы не найдем и их следа в творчестве Чосера.
Католическую церковь и ее отдельных представителей критиковали задолго до лоллардов, о чем говорит само наличие жанра сословной сатиры, на который Чосер опирался, сочиняя «Общий Пролог». Сама такая критика была общим местом интеллектуальной обстановки конца XIV в., в которую прекрасно вписываются «Кентерберийские рассказы». В целом же, осторожному и осмотрительному Чосеру было не по пути с радикальными реформаторами, как бы к ним ни относились его друзья и покровители. Для Чосера авторитет католической церкви все еще оставался незыблемым, и потому он мог спокойно критиковать ее недостатки, не посягая на само ее существование. Тут Чосер полностью разделяет взгляды так называемых pusilli fideles, т.е., согласно принятой тогда классификации, светских людей, которые, в отличие от церковнослужителей, не считались совершенными (perfecti), но зато могли свободнее высказывать свое мнение по вопросам веры.1814
Если Чосер оказался чужд крайностям нарождавшегося тогда реформаторства, то Толстой в своем религиозном поиске, наоборот, довел эти крайности до максимального предела, по сути дела, разрушив саму идеологию реформ. Ведь в своих писаниях он призывал не улучшить церковь, тем или иным образом реформировав ее, но вообще отверг ее, сочтя ее извращением истинного христианства, которое он открыл для себя незадолго до написания «Исповеди» и страстным проповедником которого он стал в поздний период своей жизни. На самом же деле это истинное христианство Толстого порвало не только с церковью, но и вообще с христианством в привычном для всех смысле этого слова.
И здесь тоже, как и в случае с личным бессмертием, «Исповедь» отсылает нас к раннему Толстому, еще в 1855 г. написавшему в дневнике: «Разговор о божестве и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, — религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле. Привести эту мысль в исполнение, я понимаю, что могут только поколения, сознательно работающие к этой цели. Одно поколение будет завещать эту мысль следующему, и когда-нибудь фанатизм или разум приведут ее в исполнение. Действовать сознательно к соединению людей религией, вот основание мысли, которая, надеюсь, увлечет меня» (5. III. 1855).
Мысль эта действительно очень сильно увлекла Толстого, который постоянно обращался к ней в поздней публицистике, развивая и уточняя свои взгляды по поводу новой религии. Но суть их в целом оставалась все той же. Критика традиционного церковного христианства, озвученная Толстым в статье «Что такое религия и в чем сущность ее» (1902), является логическим продолжением записи из дневника 1855 г.: «И действительно, никогда ни одна религия не проповедовала таких явно несогласных с разумом и с современными знаниями людей и таких безнравственных положений, как те, которые проповедует церковное христианство. Не говоря уже о всех нелепостях Ветхого завета вроде сотворения света прежде солнца, сотворения мира 6000 лет тому назад, помещения всех животных в ковчег и о разных безнравственных гадостях вроде предписания убиения детей и целых населений по приказанию Бога, не говоря и о том нелепом таинстве, про которое Вольтер еще говорил, что были и есть всякие нелепые религиозные учения, но никогда еще не было такого, в котором главный религиозный акт состоял бы в том, чтобы есть своего Бога, — что может быть бессмысленнее того, что богородица — и мать, и дева, что небо открылось и оттуда послышался голос, что Христос улетел на небо и сидит там где-то одесную отца, или что Бог один и три, и не три Бога, как Брама, Вишну и Шива, а один и вместе с тем три».1815
Да, нужно сразу же признать во избежание всякого рода недоразумений, что Толстой, помимо церковных таинств, отвергает главные для христиан догматы троичности Бога и Боговоплощения Христа, остающегося для него всего лишь великим человеком, гениальным учителем нравственности, равно как и доктрину непорочного зачатия, и учение о воскресении мертвых. Не принимает он и запечатленное в Евангелиях предание церкви о воскресении Христа и творимых Им чудесах. Метафизика и мистика христианства оказываются совершенно чужды Толстому. Для писателя не существует личного Бога иудео-христианского откровения. Толстой не зря ссылается на Вольтера, поскольку его собственная новая вера тесно связана с исканиями просветителей, деизмом и пантеизмом, и прежде всего Руссо и его «естественной религией», которая допускала единую веру для всех и свободное от обрядности служение Богу в сердце.
В поисках своего религиозного пути и своего Бога Толстой на самом деле сам отторгнул себя от церкви, что он, очевидно, прекрасно понимал. Как рассказывают биографы, он воспринял знаменитое Определение Священного Синода (1901), по крайней мере вначале, внешне совершенно спокойно — узнав о нем из газет, он просто надел шапку и пошел на утреннюю прогулку. Однако никто, разумеется, не знает, что происходило в душе писателя тогда и после, и почему все-таки, убежав в последний путь из Ясной Поляны, он отправился в цитадель православия Оптину Пустынь, а оттуда в Шамордино, где жила его сестра-монахиня. Здесь скрыта загадка, которую он унес в могилу.
За новую веру Толстого не раз убедительно критиковали видные церковные деятели, священнослужители (будущий митрополит Антоний Храповицкий, С.Н. Булгаков еще до принятия сана, о. Александр Мень) и религиозные философы серебряного века, типа Н.А. Бердяева, И.А. Ильина, Л.И. Шестова и Ф.А. Степуна. Все они указали на несовместимость этой новой веры с традиционным христианством. «Христианство было для него одним из учений, — писал, например, о. А. Мень, — ценность которого лишь в тех этических принципах, которые роднят его с другими религиями. Поэтому-то и личность Христа оказывалась в его глазах чем-то второстепенным».1816 А И.А. Ильин говорил о христианстве Толстого так: «Христианство становится у него моралью тотальной любви, а сама эта мораль — абсолютным критерием добра и зла, единственной опорой в разрешении социальных проблем».1817
Толстой вошел в историю как «великий писатель земли русской». Великого реформатора, основателя новой религии, или второго Будды, из Толстого не вышло. Его немногочисленные последователи организовали нечто вроде секты, приземлив и исказив идеи учителя. Но Толстой важен другим. Как точно заметил С.Н. Булгаков, «Толстой есть религиозный искатель, который всецело поглощен интересами религии и заражает ими всех, попадающих в сферу его влияния».1818
В своих дневниках уже под конец жизни Толстой писал: «Всю ночь не спал. Сердце болит не переставая… Помоги, Отец! — Вчера шел и встретил 80-летнего Акима пашущим, Яремичеву бабу, у которой во дворе нет шубы и один кафтан, потом Марью, у которой муж замерз, и некому рожь свозить, и морит ребенка; и Трофим и Халявка, и муж, и жена, и дети их. А мы Бетховена разбираем. И молился, чтоб Он избавил меня от этой жизни. И опять молюсь, кричу от боли».1819
Как всегда, Толстой абсолютно искренен. Этот непрестанный религиозный поиск и эта неумолкающая боль постоянно слышны со страниц его поздней публицистики. Накануне катастрофы, постигшей Россию в начале XX в., возможно, предчувствуя ее, Толстой всеми своими силами, всем своим авторитетом великого писателя, признанного и почитаемого во всем мире, пытался разбудить заснувшую совесть людей, сказав им мучительную правду о них самих, разрушить их косность и равнодушие к религиозным вопросам, вернуть их к высокому идеалу евангельской нравственности, пусть и понятой им на свой лад. Жить без веры нельзя, — громко взывал он. Названия его статей «Одумайтесь!» и «Не могу молчать» очень точно выражают суть его настроений в поздний период жизни. В том, что он не был услышан, заключена не только его личная трагедия, но и трагедия всего общества той поры.
