Ирвин Шоу - Молодые львы
Наблюдая Грина за работой, такого спокойного и деловитого, как будто он сидел в своей ротной канцелярии в Джорджии, составляя расписание нарядов, Майкл радовался, что не пошел учиться в офицерскую школу. «Я бы так не мог, — думал он, — я положил бы голову на руки и плакал до тех пор, пока бы не увели их». Грин не плакал. Напротив, с приближением вечера его голос, в котором и до того не было заметно сочувствия к кому бы то ни было, становился все жестче, резче и бесстрастнее, все больше звучал по-военному.
Майкл внимательно следил и за Ноем. Но его лицо по-прежнему было задумчиво и сохраняло холодную сдержанность. Ной не мог расстаться с этим выражением, как человек, который льнет к дорогому платью, купленному им на последние сбережения, не может расстаться с ним даже в самых крайних обстоятельствах. Только раз, когда, выполняя поручение капитана, Майклу и Ною пришлось проходить мимо людей, признанных безнадежными, которые длинными рядами лежали на пыльной земле. Ной на минуту остановился. «Ну вот, — подумал Майкл, искоса наблюдая за ним, — сейчас начнется». Ной пристально смотрел на истощенных, покрытых язвами, похожих на скелеты людей, полураздетых и умирающих, которых уже не трогала ни победа, ни освобождение. По его лицу пробежала дрожь, прежнее выражение почти исчезло… Но он взял себя в руки. Он на мгновение закрыл глаза, вытер рот тыльной стороной руки и, двинувшись вперед, сказал:
— Пошли. Чего мы встали?
Когда они вернулись в кабинет коменданта, к капитану привели какого-то старика. По крайней мере, он выглядел стариком. Он весь сгорбился, длинные желтые руки были так худы, что казались полупрозрачными. Трудно было, конечно, судить о его летах, потому что почти все в лагере выглядели стариками или не имеющими возраста.
— Меня зовут, — медленно говорил старик по-английски, — Джозеф Силверсон. Я раввин. Я единственный раввин в лагере…
— Так, — отозвался капитан Грин, не отрывая глаз от бумаги, на которой он писал заявку на медикаменты.
— Я не хочу беспокоить господина офицера, — сказал раввин, — но позвольте мне обратиться с просьбой.
— Да? — Капитан Грин так и не взглянул на раввина. Он сидел, сняв каску и китель. Ремень висел на спинке стула. Он был похож на клерка товарного склада, занятого проверкой накладных.
— Многие тысячи евреев, — продолжал раввин, медленно и тщательно выговаривая слова, — умерли в этом лагере, и еще несколько сот, лежащих там… — он сделал легкий взмах своей прозрачной рукой в направлении окна, — умрут не сегодня-завтра…
— Мне очень жаль, рабби, — сказал капитан Грин. — Я делаю все, что могу.
— Разумеется. — Раввин поспешно закивал головой. — Я знаю. Им ничем нельзя помочь. Нельзя помочь физически. Я понимаю. Мы все понимаем. Даже они это понимают. Они на втором плане, и надо сосредоточить все усилия на тех, кто будет жить. Нельзя даже сказать, что они несчастны. Они умирают свободными, в этом большая радость. Я прошу позволить нам одну роскошь. — Майкл понял, что раввин пытается улыбнуться. У него были огромные, впалые зеленые глаза, горевшие ровным пламенем на тонком лице, под высоким, изрезанным морщинами лбом. — Я прошу разрешения собрать всех нас, живых и тех, кто лежит там, — снова взмах рукой, — без надежды на выздоровление, и совершить молебствие. Помолиться за тех, кто нашел здесь свой конец.
Майкл пристально посмотрел на Ноя. Ной смотрел на капитана Грина холодным, безучастным взглядом, лицо его было спокойно и хранило какое-то отсутствующее выражение.
Капитан Грин все еще не поднимал глаз. Он кончил писать, но продолжал сидеть, устало склонив голову. Казалось, он уснул.
— Здесь еще ни разу не было богослужения для нас, — мягко сказал раввин, — и столько тысяч ушло…
— Разрешите мне. — Это был албанский дипломат, проявивший такое рвение в выполнении распоряжений Грина. Он стал рядом с раввином и, склонившись над столом капитана, быстро заговорил четким языком дипломата. — Я не люблю вмешиваться, капитан. Я понимаю, почему раввин обращается с такой просьбой. Но сейчас не время для этого. Я европеец. Я провел здесь много лет и понимаю то, что, может быть, не понятно капитану. Повторяю, я не люблю вмешиваться, но считаю нежелательным давать разрешение на проведение публичного еврейского богослужения в этом месте. — Албанец замолчал в ожидании ответа Грина. Но Грин ничего не ответил. Он сидел за столом, слегка кивая головой, как человек, который вот-вот должен проснуться.
— Капитан, возможно, не учитывает настроений, — торопливо продолжал албанец. — Настроений, существующих в Европе, в таком лагере, как этот. Каковы бы ни были причины, — плавно текла его речь, — будь они справедливы или нет, но такие настроения существуют. Это факт. Если вы позволите этому господину отправлять свои религиозные обряды, я не ручаюсь за последствия. Я считаю своим долгом вас предупредить: будут беспорядки, будет насилие, кровопролитие. Другие заключенные не потерпят этого…
— Другие заключенные не потерпят этого, — тихо повторил Грин без всякого выражения в голосе.
— Да, сэр, — живо откликнулся албанец, — я готов поручиться, что другие заключенные этого не потерпят.
Майкл взглянул на Ноя. Задумчивое выражение, медленно тая, сходило с его лица, постепенно искажавшегося гримасой ужаса и отчаяния.
Грин встал.
— Я тоже хочу кое в чем поручиться, — сказал он, обращаясь к раввину. — Я хочу поручиться, что вы проведете свое молебствие через час, здесь, на этой площади. Я хочу также заверить вас, что на крыше этого здания будут установлены пулеметы. Далее, я ручаюсь, что по каждому, кто попытается помешать вашему молебствию, эти пулеметы откроют огонь. — Он повернулся к албанцу. — И, наконец, я ручаюсь, что, если вы когда-либо осмелитесь еще раз перешагнуть порог этой комнаты, я посажу вас под арест. Вот и все.
Албанец, пятясь задом, быстро ретировался. Майкл слышал, как в коридоре замирали его шаги. Раввин степенно поклонился.
— Очень вам благодарен, сэр, — сказал он Грину.
Грин протянул ему руку. Раввин пожал ее, повернулся и вышел вслед за албанцем. Грин стоял, глядя в окно. Потом он взглянул на Ноя. Прежнее выражение сдержанного, сурового спокойствия снова расплывалось по лицу солдата.
— Аккерман, — жестким голосом произнес Грин, — пожалуй, вы мне пока не понадобитесь. Почему бы вам с Уайтэкром не погулять пару часов за воротами? Это будет вам полезно.
— Спасибо, сэр, — ответил Ной и вышел из комнаты.
— Уайтэкр! — Грин все еще глядел в окно, и голос его звучал устало. — Уайтэкр, посмотрите за ним.
— Слушаюсь, сэр, — сказал Майкл и вышел вслед за Ноем.
Они шли молча. Солнце стояло низко, и длинные багряные полосы пересекали холмы на севере. Они миновали крестьянский дом, стоявший в стороне от дороги, но там не было видно никакого движения. Опрятный, беленький и безжизненный, дом спал в лучах заходящего солнца. Он был свежевыкрашен, а каменная стена перед домом — побелена. Под уходящими лучами солнца она казалась бледно-голубой. Высоко в ясном небе над их головами прошла, блестя на солнце крыльями, эскадрилья истребителей, возвращающаяся на свою базу.
По одну сторону дороги тянулся лес. Темные стволы мощных сосен и вязов казались почти черными рядом с молочной зеленью свежей листвы. Солнце маленькими яркими пятнами искрилось на листьях, падало на цветы, растущие на лужайках между деревьями. Лагерь остался позади, и в ароматном, нагретом за день солнцем воздухе пахло сосной. Их солдатские ботинки на резиновых подошвах мягко, не по-военному ступали по узкой асфальтированной дороге с кюветами по обеим сторонам. Они молча миновали еще один крестьянский дом. Он тоже был заперт на замок, окна были закрыты ставнями, но у Майкла было такое ощущение, будто сквозь щели в него всматриваются чьи-то глаза. Ему не было страшно. В Германии, казалось, остались только дети — миллионы детей, старухи да калеки-солдаты. Это были вежливые и совсем не воинственные люди. Они одинаково бесстрастно махали руками как американским джипам и танкам, так и грузовикам, на которых увозили в лагеря немецких военнопленных.
Три гуся вперевалку пересекали пыльный двор. «Вот рождественский обед, — лениво подумал Майкл, — с вареньем из логановых ягод[108] и с начинкой из устриц». Он вспомнил ресторан Лухова на 14-й улице в Нью-Йорке с его дубовыми панелями и с росписью на стенах, изображающей сцены из вагнеровских опер.
Дом остался позади. Теперь по обеим сторонам дороги был густой лес; высокие деревья стояли на ковре из прошлогодних листьев и издавали чистый, тонкий весенний аромат.
С тех пор как они вышли из кабинета Грина, Ной не проронил ни слова, и Майкл удивился, когда сквозь шарканье сапог по асфальту услышал голос товарища.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил Ной.
