Готфрид Келлер - Зеленый Генрих
— Нет, — возразил граф, — не будем делать из нее заколдованной принцессы. Эта незатейливая история известна здесь всем и каждому, а то, что знает любой ребенок, можно рассказать и вам. Около двадцати лет тому назад, когда моя любимая жена умерла, я в безутешной печали много странствовал по стране. Однажды вечером я остановился в одном из наших городских домов, на австрийском берегу Дуная, там, где часто любила бывать моя незабвенная жена. Подойдя к дому, я увидел, что на каменной скамье возле ворот тихо сидит хорошенькая девочка двух или трех лет; я не обратил на нее никакого внимания. Вечером я снова вышел поглядеть на закат над широкой рекой, которым, бывало, так часто любовалась покойная; ребенок спал там же. Когда я через полчаса вернулся, девочка неслышно и испуганно плакала. Я подозвал управителя, но этот равнодушный человек не сумел мне ничего объяснить, а только сказал, что через город проходила группа переселенцев и, по всей видимости, ребенок принадлежит им. Я приказал взять девочку в дом и позаботиться о ней, а так как все это делалось крайне медленно и неохотно, я позвал ее к себе и накормил ужином. Переселенцы действительно здесь были, но они уже спустились на плотах и кораблях вниз по Дунаю. Согласно данным, установленным полицией, они пришли из Швабии и направлялись в южную Россию; но как на старом месте, так и на новой родине никто ничего не знал о ребенке, нигде его не хватились, нигде — ни в книгах, ни в документах переселенцев он не был записан. Цыганский табор, появившийся вблизи города, дал повод к новым розыскам. Но и там ничего не выяснилось. Короче говоря, девочка осталась у меня, как самый настоящий найденыш, — вот она перед вами! Я создал ей обеспеченное существование, объявил мою покойную жену ее крестной матерью и дал ей имя Доротея, которое носила жена. Фамилию Шенфунд я закрепил нотариальной записью, а когда убедился, что девочка растет славной и доброй, я удочерил ее по всем правилам и законам и добавил к ее фамилии название здешних мест. Так что теперь ее зовут Шенфунд-В…берг. Графиней я, правда, не мог ее сделать, но это и не обязательно!
— Ну как же, следует меня пожалеть, или мне нужно завидовать? — спросила меня красавица Доротея, слегка наклонив голову.
— Конечно, вам можно лишь завидовать, — сказал я, приходя в себя от взволнованного удивления. — Вы просто подобны новой звезде, которая нежданно появилась из глубин неба и которой дали имя. Но звезда может снова исчезнуть, тогда как бессмертная душа, носящая теперь ваше имя, не исчезнет никогда.
Она слегка покачала головой, как бы в знак отрицания, и промолвила:
— Не будем слишком гордиться подобным утешением. Найденыш может так же незаметно исчезнуть, как появился.
Я не мог объяснить себе значения этих слов, тем более что, любуясь ее красотой, успел позабыть свои собственные слова, вызвавшие ответ девушки, и граф пояснил мне:
— Видите ли, это особенность нашей Дортхен: она не верит в бессмертие души, и не то чтобы ее научили этому кто-нибудь оказал на нее влияние — нет, она не верит сама по себе, сызмальства, так сказать с пеленок! Доротея застыдилась, как будто выдали ее сердечную тайну; она опустила голову на камчатное полотно скатерти, так что локоны ее рассыпались по столу. На меня же этот разговор произвел неотразимое впечатление. Так нас порой охватывает какой-то сладостный испуг или трепет, когда юное существо, уже вызвавшее в нас сердечную склонность, внезапно обнаруживает некое важнейшее свойство своей натуры и в один миг становится нам бесконечно близким.
— Ну, так как вы теперь все знаете обо мне и видите меня насквозь, — произнесла она, неожиданно поднявшись с нежной улыбкой, — я могу удалиться и позаботиться о том, чтобы нам подали кофе в каком-нибудь уютном уголке!
Позднее, сопровождая графа во время его хозяйственных обходов по имению, — он сам следил за основными работами, — я подробнее расспросил его.
— Да, это так, — ответил он, — с той поры, как она начала хоть сколько-нибудь сознательно рассуждать и услыхала об этих вещах, — я даже не припомню, с каких нор, — она со всей детской чистотой и непосредственностью говорит мне, что никак не может понять, почему люди должны быть бессмертны. Бывает, и не так редко, что добропорядочные люди всех сословий просто заимствуют это первобытное, естественное чувство бренности всего земного у нашей матери-природы и, не будучи даже по своей натуре скептиками или насмешниками, сохраняют на всю жизнь эту беспечную уверенность как нечто само собой разумеющееся. Но в такой естественной и прелестной форме, как у маленькой Доротеи, это явление мне еще не встречалось; ее невинная убежденность заставила меня, — а ведь я никогда не задумывался над понятиями бога или бессмертия, — еще раз взяться за свое философское образование, и тогда я путем размышлений и чтения книг пришел к тому, до чего она дошла своим умом. Дортхен через мое плечо заглядывала в книги, и тут меня особенно поразило, какие формы приняло это чувство, подкрепленное зрелым сознанием. Тот, кто полагает, что без веры в бессмертие не было бы в мире ни поэзии, ни смысла жизни[210], — тот должен был бы взглянуть на эту девушку: не только природа и вся жизнь вокруг нее, но она сама как бы озарилась. Свет солнца казался ей в тысячу раз прекраснее, чем другим людям, бытие всех вещей стало для нее священным, и смерть тоже, — к ней она относится очень серьезно, но не боится ее. Она приучила себя ежечасно думать о ней, отдаваясь беззаботному веселью или испытывая безоблачное счастье. Она всегда помнит, что настанет день, когда мы всерьез и навеки должны будем уйти из жизни. Бренное бытие нашего существа, наши встречи с другими преходящими и живыми тварями или неодушевленными вещами, наш вспыхивающий молнией и быстро исчезающий полет в мировом пространстве облечен в ее глазах легким ореолом тихой грусти или нежной веселости, которая не дает почувствовать тяжести неисполненных желаний отдельного человека, ибо мир как целое продолжает существовать. А с каким благоговением и участием относится она к умирающим и мертвым! Для тех, кто лишился своей награды и должен был уйти, как она говорит, она украшает могилы, и не проходит дня, чтобы она не провела на кладбище хотя бы один час. Для нее это любимое место прогулок и уединения в часы грусти, и она возвращается оттуда то веселой и задорной, то тихой и задумчивой.
Такой привлекательный образ мыслей подходил, пожалуй, лишь для этой беззаботной, свободной от всяких печалей и утонченной жизни, для здоровой, полной сил, молодости, и все же рассказ графа усилил мое влечение к ней и мое замешательство.
— А в бога она тоже не верует? — спросил я.
— По школьным правилам, — ответил граф, — эти два вопроса неразделимы; но так как она женщина, то законы логики для нее необязательны, ибо ее понятия не укладываются в них. «Ах, боже мой, — говорит она, — могу ли я, жалкое создание, что-нибудь в этом понимать? Для бога все возможно, даже то, чтобы он существовал!» Но дальше она не заходит в своих забавных рассуждениях, даже в разговоре или чтении она не терпит слишком большой свободы или дерзости, испытывая при этом лишь неловкость, и не любит слишком грубых выпадов. Она тогда говорит, что не понимает, почему надо быть грубым и дерзким по отношению к богу, даже если человек не верит в его существование и не боится его. Это, по ее мнению, скорее низкий образ действий, нежели проявление храбрости.
Возвратясь домой после нашего обхода, я направился в свое идиллическое жилище в садовом флигеле, — я упросил оставить меня там, когда речь зашла о моем переселении в замок. В своей комнатке я нашел гостей: Доротея, после своих обычных занятий в зале, поднялась вместе с дочкой садовника наверх, чтобы посмотреть, все ли у меня есть, что нужно. Войдя, я заметил, что за моим зеркалом воткнуты крест-накрест два красивых стебля тростника с пышными кустиками цветов на концах. На комоде перед зеркалом, оправленным в потускневшую раму из посеребренной чеканной меди, лежал череп Цвихана, уложенный на мягкую подстилку из зеленого мха, и виски его были обвиты веночком из барвинков. Розхен стояла, опершись локтем на пузатый комод, и, наклонившись, внимательно разглядывала череп; она забавно наморщила носик и вытянула губы. Немного поодаль, сложив руки за спиной, стояла ее госпожа, погруженная, как казалось, в серьезные размышления, и созерцала дело рук своих.
— Похвалите же нас за то, что мы так убрали вашу комнату! — обернулась она ко мне. — Мы старались скрасить вашему молчаливому спутнику пребывание у нас, да и вас при этом не забыли. Но я как раз думаю о том, что пора вам расстаться с ним и дать ему покой. Мы при случае похороним его на нашем кладбище, я нашла для него укромное местечко под деревьями, где никогда не перекапывают землю.
