Павел Мельников-Печерский - На горах
Улыбнулся Марко Данилыч и сказал, что не прочь от рюмочки ржаного масла.
Заварив свежего чаю, Субханкулов налил две рюмки водки и поставил одну перед гостем.
– Хватым! – тряхнув головой и принимаясь за рюмку, сказал веселый бай Марку Данилычу.
Выпили. Махмет Бактемирыч пододвинул к гостю тарелку с кабартмой, говоря:
– Кусай, кусай. Караша.
– А нешто можно это тебе употреблять, Махметушка? – с усмешкой молвил Марко Данилыч, показывая на водку. – Кажись бы, по вашему татарскому закону не следовало.
– Закон вина не велит, – сказал бай, так прищурившись, что совсем не стало видно узеньких глазок его. – Вино не велит; арыш-маи можна. Вот тебе чай, кусай, караша, три рубля фунт.
Принялся за чай Марко Данилыч, а Субханкулов, развалясь на подушках, сказал ему:
– Калякай, Марка Данылыш, калякай!
Откашлянулся Марко Данилыч и стал рассказывать про свое дело, но не сразу заговорил о полонянике, а издалека повел разговор.
– В Оренбурге проживаешь? – спросил он.
– Аранбург, так – Аранбург, – отвечал бай. – Перва гильдя купса, три мендаль на шея, – с важностью отвечал татарин.
– А торговлю, слыхал я, в степях больше ведешь? – продолжал Марко Данилыч.
– Киргизка степа торгум, Бухара торгум, Кокан торгум, Хива торгум, везде торгум, – с важностью молвил татарин и, подвигая Марку Данилычу тарелку с куштыли, ласково промолвил: – Кусай куштыли, Марка Данылыш, – болна караша.
– Так впрямь и в Хиве торгуешь? – сказал Смолокуров. – Далеко, слышь, это Хиванско-то царство.
– Далека, болна далека, – отвечал бай. – С Макар на Астрахань дорога знашь?
– Как не знать? Хорошо знаю, – сказал Марко Данилыч.
– Два дорога, три дорога, четыре дорога – Хива, – сказал Субханкулов, пригибая палец за пальцем правой руки.
– Ой-ой, какая даль! – покачав головой, отозвался Марко Данилыч. – А правду ль говорят, Махметушка, что в Хивинском царстве наши русские полоняники есть?
– Минога ест, очинна минога на Хива русска кул[695], довольна минога ест, – сказал Субханкулов.
– Что ж? Так им и нет возвороту? – спросил Марко Данилыч.
– Не можна… Ни-ни! – жмуря глаза и тряся головой, сказал Субханкулов. – Кул бегял – бай ловил, кулу – так.
И, чтоб пояснить Марку Данилычу, что значит «так», стукнул себя по затылку ребром ручной кисти.
– А выкупить можно? – немного помолчав, спросил Марко Данилыч.
– Можна, очинна можна, – отвечал Субханкулов. – Я болна много купал, очинна доволна. Наш ампаратар золоту мендаль с парсуной[696] давал, красна лента на шея. Гляди!
И, вынув из шкапчика золотую медаль на аннинской ленте, показал ее Марку Данилычу.
– А как цена за русского полоняника? – спросил Марко Данилыч, разглядывая медаль и не поднимая глаз на Субханкулова.
– Разна цена – болша быват, мала быват, – ответил Субханкулов. – Караша кул – миног деньга, худа кул – мала деньга.
– У меня бы до тебя была просьбица, Махметушка, хотелось бы мне одного полоняника высвободить из Хивы… Не возьмешься ли?
– Можна, болна можна, – сказал бай, и узенькие его глазки, чуя добычу, вспыхнули. – А ты куштаначи[697] кусай, Марка Данылыш, кусай – вот себе баурсак, кусай – караша. Друга рюмка арыш-маи кусай!..
И, налив две рюмки водки, одну сам хлопнул на лоб, а другую подал Марку Данилычу.
– Видишь ли, Махметушка, надо мне некоего полоняника высвободить, – выпивши водки и закусив вкусной кабартмой, молвил Марко Данилыч. – Годов двадцать пять, как он в полон попал. А живет, слышь, теперь у самого хивинского царя во дворце. Можно ль его оттуда высвободить?
– Можна, болна можна, – отвечал Субханкулов. – Только дорога кул. Хан дорога за кула брал, очинна дорога.
– А не случалось ли тебе, Махметушка, у ихнего царя полоняников выкупать? – спросил Марко Данилыч.
– Купал, многа купал русска кула… Купал у мяхтяра, купал у куш-бека[698], у хана купал, – подняв самодовольно голову, отвечал Субханкулов. – А ты кусай баурсак, Марка Данилыш, – болна караша баурсак, сладка.
– А что б ты взял с меня, Махметушка, чтоб того полоняника высвободить? – спросил Марко Данилыч. – Человек он уж старый, моих этак лет, ни на каку работу стал негоден, задаром только царский хлеб ест. Ежели бы царь-от хивинский и даром его отпустил, изъяну его казне не будет, потому зачем же понапрасну поить-кормить человека? Какая, по-твоему, Махметушка, тому старому полонянику будет цена?
– Тысяча тилле и болше тысячи тилле хан за кула брал… Давай пять тысяч рублев хану, тысячу мне!.. Шесть тысяч цалкова, Марка Данылыш.
– Что ты, Махметушка? В уме ли, почтенный? – вскликнул Марко Данилыч. Хоть и думал он, что бай заломит непомерную цену, но никак не ожидал такого запроса. – Эк, какое слово ты сказал, Махмет Бактемирыч!.. Ведь этот кул и смолоду-то ста рублей не стоил, а ты вдруг его, старого старика, ни на какую работу негодного, в шесть тысяч целковых ценишь!.. Ай-ай, нехорошо, Махметушка, ай-ай, больно стыдно!..
– Шесть тысяч, – крепко прищурясь, сказал Субханкулов. – Дешева не можна. Кул у хана – дешева не можна.
– А как же ты, Махметушка, Махрушева-то, астраханского купца Ивана Филиппыча, у царя за семьсот с чем-то целковых выкупил?.. – сказал Марко Данилыч, вспоминая слова Хлябина. – А Махрушев-от ведь был не один, с женой да с двумя ребятками. За что ж ты с меня за одинокого старика непомерную цену взять хочешь? Побойся Бога, Махмет Бактемирыч, ведь и тебе тоже помирать придется, и тебе Богу ответ надо будет давать. За что ж ты меня хочешь обидеть?
– Кто калякал, Махрушева я купал? – весь встрепенувшись, спросил Субханкулов.
– Слухом земля полнится, Махметушка, – с усмешкой молвил Марко Данилыч. – И про то знаем мы, как ты летошний год солдатку Палагею Афанасьевну выкупал, взял меньше двухсот целковых, а за мещанина города Енотаевска за Илью Гаврилыча всего-навсего триста рублев.
– Кто калякал? – смущаясь от слов Смолокурова, спрашивал бай.
– Да уж кто бы там ни калякал, а ты сам знаешь, что говорю необлыжно, – отвечал Марко Данилыч, глядя пристально на прищуренные глазки татарина.
Субханкулов что-то пробормотал сам с собой по-татарски.
– Так как же у нас дело-то будет, Махметушка? – спросил Марко Данилыч.
Не сразу ответил татарин. Подумал-подумал он, посчитал на пальцах и сказал наконец:
– Давай, Марка Данылыш, пять тысяч цалкова. Вывезу кула. Весна – получай.
– Не многонько ль будет, Махметушка? – усмехнувшись, молвил Смолокуров. – Слушай: хоть тот кул и старик, а Махрушев молодой, да к тому ж у него жена с ребятками, да уж так и быть, обижать не хочу – получай семьсот целковых – дело с концом.
– Не можна, Марка Данылыш, не можна, – горячо заговорил татарин. – Не можна семьсот цалкова. Четыре тысяча.
– Не дам, – сказал Смолокуров и, вставши с нар, взялся за картуз. – Дела, видно, нам с тобой не сделать, Махметушка, – прибавил он. – Вот тебе последнее мое слово – восемьсот целковых, не то прощай. Согласен – деньги сейчас, не хочешь, как хочешь… Прощай.
– Не хады, Марка Данылыш, не хады, – схватив за руку Смолокурова, торопливо заговорил Субханкулов. – Караша дела – караша сделам. Три тысячи дай.
– Не дам, – решительно сказал Марко Данилыч, выдергивая руку у Субханкулова. – А чтоб больше с тобой не толковать, так и быть, даю тысячу, а больше хочешь, так калякать с тобой не хочу…
– Калякай, Марка Данылыш, пожалыста, калякай, – перебил Субханкулов, хватая его за обе руки и загораживая дорогу. – Слушай – караша дела тащи с карман два тысяча.
– Жирно будет, Махметушка – водой обопьешься! Сказано, тысяча – не прикину медной копейки. Прощай – недосуг мне, некогда с тобой балясы-то точить[699], – молвил Марко Данилыч, вырываясь из жилистых рук татарина.
– Тысяча?.. Караша. Еще палтысяча, – умильно, даже жалобно не сказал, а пропел Субханкулов.
– Сказано: не прибавлю ни копейки, – молвил Марко Данилыч. – А как вижу я, что человек ты хороший, так я от моего усердия дюжину бутылок самой лучшей вишневки тебе подарю. Наливка не покупная. Нигде такой в продаже не сыщешь, хоть всю Россию исходи. Домашнего налива – густая, ровно масло, и такая сладкая, что, ежель не поопасишься, язык проглотишь.
У татарина глазки запрыгали. Зачмокал даже.
– Такой тебе, Махмет Бактемирыч, наливки предоставлю, что хивинский царь за нее со всех твоих товаров копейки пошлин не возьмет. Верь слову – не лгу, голубчик… Говорю тебе, как перед Богом.
Субханкулов только редкую бородку свою пощипывает.
«У, какой урус[700], – думает он. – Как он узнал?.. Мулле скажет – ай-ай… ахун[701] узнает – беда…»
