Маленький Цахес по прозванию Циннобер - Эрнст Теодор Амадей Гофман
— Что? — со злостью закричал Валтазар. — Что? Еще и подружиться с этим проклятым ублюдком, которого я задушил бы собственными руками?
— Значит, — сказал Фабиан, — значит, на тебя не действуют никакие разумные доводы. Что ж, вернемся в зал, где, по-видимому, происходит что-то новое: я слышу громкие возгласы одобрения.
Валтазар машинально последовал за своим другом.
Когда они вошли, профессор Мош Терпин, с застывшим на лице удивлением, стоял один посреди зала, еще держа в руке инструменты, которыми он только что проделал какой-то физический опыт. Все общество столпилось вокруг маленького Циннобера, а тот, подперев себя тростью, стоял на цыпочках и с гордым видом принимал сыпавшиеся со всех сторон похвалы. Затем все снова повернулись к профессору, который проделал какой-то другой очень занятный фокус. Едва он кончил, как все, обступив малыша, опять стали кричать:
— Прекрасно!.. Превосходно, дорогой господин Циннобер!..
Наконец Мош Терпин тоже подскочил к малышу и крикнул вдесятеро громче других:
— Прекрасно!.. Превосходно, дорогой господин Циннобер!
Среди собравшихся находился молодой князь Грегор, учившийся в здешнем университете. Князь обладал самой приятной, какую только можно увидеть, наружностью, и при этом манеры его были так благородны и непринужденны, что в них сразу сказывались высокое происхождение и привычка вращаться в самых аристократических кругах.
Князь Грегор буквально не отходил от Циннобера и безмерно хвалил его как прекраснейшего поэта и искуснейшего физика.
Странную картину являли эти двое, стоя рядом. Очень уж отличался от великолепно сложенного Грегора крошечный человечек с высоко задранным носом, еле державшийся на тоненьких ножках. Но взгляды всех женщин были устремлены не на князя, а на малыша, который то и дело поднимался на цыпочки и опять опускался, прыгая, как картезианский чертик[11].
Профессор Мош Терпин подошел к Валтазару и сказал:
— Что вы скажете о моем подопечном, о моем дорогом Циннобере? Много чего таится в этом человеке, и, приглядевшись к нему попристальней, я, кажется, догадываюсь об истинных его обстоятельствах. Священник, у которого он воспитывался и который рекомендовал его мне, говорит о его происхождении очень таинственно. Но взгляните на его благородную осанку, на его изящные манеры. Он, конечно, княжеского рода, может быть, даже сын какого-нибудь короля!
В этот миг объявили, что кушать подано. Циннобер с трудом проковылял к Кандиде, неуклюже схватил ее руку и повел ее в столовую.
Несчастный Валтазар в лютой ярости побежал домой сквозь ночной мрак, сквозь бурю и дождь.
Глава четвертая
Как итальянский скрипач Сбиокка грозился засунуть Циннобера в контрабас, а референдарий Пульхер не получил доступа к иностранным делам. — О таможенных чиновниках и чудесах, оставленных впрок. — Как Валтазар был зачарован с помощью набалдашника палки.алтазар сидел в глухом лесу на высоких замшелых камнях и задумчиво глядел в пропасть, где среди скал и густых зарослей, бурля и пенясь, бежал ручей. По небу тянулись и уплывали за горы темные тучи; к шелесту деревьев и вод, похожему на приглушенные стоны, примешивался пронзительный крик хищных птиц, которые взмывали из темной чащи в небесный простор и уносились вдогонку за тучами…
Валтазару казалось, что в дивных голосах леса он слышит унылый ропот природы, что ему самому суждено изойти в этом ропоте, что все его бытие — это лишь чувство глубочайшей, непреодолимой боли. Сердце разрывалось у него от тоски, и, когда из глаз его катились чистые слезы, можно было подумать, что это ду́хи лесного потока взирают на него снизу и простирают к нему из струй свои белоснежные руки, чтобы увлечь его в прохладную глубину.
Но вот откуда-то издалека донеслись чистые, веселые звуки рожков, эти звуки утешительно прильнули к его груди, и в нем сразу проснулись томление страсти и сладостные надежды. Он огляделся вокруг, рожки продолжали петь, и уже не такими печальными показались ему теперь зеленые тени леса, не такими жалобными шум ветра и шепот кустов. Он обрел дар речи.
— Нет, — воскликнул он, вскочив со своего сиденья и устремив вдаль загоревшийся взгляд, — нет, надежда еще осталась!.. Совершенно ясно, что в мою жизнь вторглись какая-то темная тайна, какие-то злые чары, но я разрушу эти чары, даже если погибну!.. Когда я наконец дал волю, наконец покорился чувству, разрывавшему мою грудь, и признался в любви милой, прекрасной Кандиде, разве я не прочел в ее взорах своего блаженства, разве я не почувствовал его в пожатье ее руки?.. Но стоит лишь показаться этому проклятому уродцу, как вся любовь обращается к нему. С него, с этого мерзкого выродка, Кандида не сводит глаз, и из груди ее вырываются страстные вздохи, когда этот неуклюжий карлик приближается к ней, а то и дотрагивается до ее руки… С ним связана, должно быть, какая-то тайна, и если бы я верил в бабьи сказки, то я решил бы, что этот малыш заколдован и насылает на людей, как говорится, нечистую силу. Не безумие ли, что все насмехаются над этим обделенным судьбой уродцем, а едва он покажется, славят его как самого разумного, самого ученого и даже самого благообразного студента, который сейчас находится среди нас?.. Да что я говорю! Разве я сам не веду себя почти так же, разве и мне не кажется порой, что Циннобер умен и красив?.. Лишь при Кандиде эти чары не имеют надо мной власти, и Циннобер остается, как был, глупым, отвратительным гномиком… Ничего! Я не поддамся этой враждебной силе, в
