Том 3. Ангел Западного окна - Густав Майринк
Пантера!
Вновь этот образ заставляет меня вздрогнуть! Да, теперь я понимаю, Бартлет Грин в жизни Джона Ди не самый последний персонаж: его характеристики точны и врезаются в память намертво! Что касается моей черкесской княгини, то куда делась ледяная светскость — дама едва не подпрыгивала на краешке кресла, а по ее прекрасному лицу пробегали волны прямо-таки неподдельных эмоций: ожидания, готовности отблагодарить, нервного, до дрожи, беспокойства и самой что ни на есть неприкрытой льстивости. Я был раздосадован так сильно, что мне не сразу удалось найти слова извинения, которые могли бы передать всю искренность моего огорчения,
— Княгиня, вы просто не представляете, в какое отчаянье повергаете меня. Ваша просьба столь незначительна, а представившаяся мне счастливая возможность услужить такой очаровательной, благородной, великодушно доверившейся мне даме столь уникальна, что разочаровать вас — выше моих сил, но что прикажете делать: у меня не только нет описанного вами оружия, но я и в глаза-то его никогда не видел.
Против всех моих ожиданий княгиня нимало не расстроилась; усмехнувшись самым естественным образом, она перегнулась ко мне и с терпеливой снисходительностью юной мамаши, выговаривающей своему завравшемуся любимцу, проворковала:
— О том, что копье, получить которое я так страстно желаю, у вас, знает Липотин, знаю я. Решено: вы мне его — продадите. И заранее благодарю вас от всего сердца.
— Мне ужасно жаль, но я вынужден заметить, милостивая сударыня, что Липотин заблуждается! Здесь какое-то недоразумение! По всей видимости, Липотин меня с кем-то перепутал и...
Княгиня резко выпрямилась и встала. Подошла ко мне. Ее походка... да, да, — ее походка! Внезапно я вспомнил эти движения. Ее шаг был беззвучен, упруг — она двигалась словно на носках, почти кралась, и кралась необычайно грациозно... Впрочем, что это я? Взбредет же такое...
Княгиня продолжала почти нежно:
— Возможно. Даже наверняка Липотин что-то перепутал. Разумеется, копье попало к вам не от него. Ну и что из того? Ведь вы обещали подарить... его... мне...
Я почувствовал, как от отчаянья шевельнулись мои волосы. Взял себя в руки, стремясь как можно мягче объясниться с этой невероятной женщиной — вся нетерпеливое ожидание, стояла она передо мной с широко распахнутыми, отсвечивающими чудесными золотыми искрами глазами и усмехалась с неотразимым
очарованием; я едва удержался, чтобы не схватить эти божественные руки и не покрыть их поцелуями и слезами бессильной досады — ведь я, уже готовый ради нее на все, не мог, не мог исполнить даже такого ничтожного желания!
Я судорожно сцепил пальцы и, глядя прямо в эти лучистые глаза, обреченно простонал:
— Княгиня, последний раз повторяю, что не являюсь владельцем разыскиваемого вами копья или наконечника, что я и не могу им быть, ибо никогда в жизни, несмотря на мою слабость к тем или иным безделушкам, не коллекционировал ни оружия, ни деталей оружия, ничего, имеющего отношение к молоту, наковальне или плавильной печи...
Голос мой становился все тише и наконец совсем угас, зато на щеках вспыхнул предательский румянец... Эта удивительная женщина и бровью не повела — она по-прежнему мило улыбалась, и только ее правая рука, словно намагничивая, непрерывно скользила по великолепному серебряному литью тульского ларца, и он, этот редкостный образец кузнечного, почти ювелирного мастерства, неопровержимо свидетельствовал, что все мои уверения — чистейшая ложь. Какой позор! Необходимо подыскать слова. Однако княгиня небрежно отмахнулась:
— Полноте, сударь, не мучайтесь, я нисколько не сомневаюсь в вашей искренности. И вовсе не собираюсь вызнавать тайну ваших слабостей как коллекционера. Определенно Липотин что-то напутал. Да и я могла ошибиться. И все же еще раз прошу васвойти в мое положение... прошу, понимая всю обреченность своих слишком... наивных... надежд, об оружии, о котором Липотин...
Я рухнул перед ней на колени... Сейчас мне самому стыдно за эту нелепую театральность, но тогда я просто не видел другого, более сильного и одновременно мягкого выражения для той мучительно-невыносимой беспомощности, которая буквально сводила меня с ума. Я собрался с мыслями, намереваясь произнести наконец неотразимо убедительную речь, уже открыл рот — и тут она с легким, нежным и, должен здесь признаться, обворожительнейшим смехом скользнула мимо меня к дверям, еще раз обернулась и сказала:
— Сударь, я вижу, как вам трудно сломить себя. Поверьте, я вас очень хорошо понимаю. Но еще одно маленькое усилие! Найдите решение, которое бы сделало меня счастливой. Я ещезайду... На днях... И тогда вы исполните мою пустяковую просьбу и подарите мне... наконечник копья.
И княгиня исчезла.
Теперь она неуловимо присутствует в моем кабинете: тонкий,
сладкий, летучий, доселе неведомый мне запах подобен аромату экзотического цветка, однако есть в нем и что-то острое, странно будоражащее, что-то — я не могу найти другого слова — хищное. И вообще этот визит — нечто абсурдное, блаженное, гнетущее, щекочущее нервы, вихрем уносящее все надежды прочь, оставляющее после себя какое-то тяжелое, неприятное чувство и — признаюсь откровенно — страх!
Да, ни о какой дальнейшей работе сегодня не может быть и речи. Пойду прогуляюсь, а заодно зайду к Липотину в Верейский переулок.
И тут меня словно ужалило: когда княгиня Шотокалунгина входила в кабинет, дверь находилась в глубокой тени, так как плотные, темные шторы на окне за письменным столом были полузадернуты. Значит, это не иллюзия и не обман зрения, значит, глаза входившей действительно на долю секунды полыхнули в сумерках фосфоресцирующим огнем ночного хищника? Но ведь этого не может быть! Да, конечно, мир сей полон загадок... И еще: насколько я могу судить, платье княгини было из черного шелка с серебряной нитью. При малейшем движении струйки и волны приглушенного металлического мерцания разбегались по платью... И мой взгляд невольно соскользнул на тульский ларец. Черненое серебро — думаю, именно таким было ее платье.
Стоял уже поздний вечер, когда я вышел из дому, чтобы навестить Липотина. Напрасный труд: лавочка в Верейском переулке была закрыта. На спущенных жалюзи листок бумаги с надписью «В отъезде».
Однако это меня не удовлетворило. Находившиеся рядом ворота вели в темный внутренний двор, куда выходили окна квартиры Липотина, располагавшейся за лавочкой. Я вошел во двор, мутные липотинские окна были плотно зашторены, многократный стук привел лишь к тому, что открылась соседняя дверь и какая-то женщина спросила, что мне нужно. Она тут же подтвердила, что русский еще утром уехал. Когда вернется, она не знает; он говорил что-то о похоронах — да, да, скончался какой-то русский барон,
