Чарльз Диккенс - Жатва
- Короче говоря, - едва сдерживая ярость, сказал Баундерби, - пока он храпел, или хрипел, или шипел, или уж не знаю что еще делал, - словом, пока он спал, какие-то люди пробрались к сейфу Тома - спрятались ли они заранее в банке, или проникли туда ночью, еще не установлено, - взломали его и унесли все деньги. Тут им помешали, и они пустились наутек; открыли главный вход (дверь была заперта на два поворота, а ключ лежал у миссис Спарсит под подушкой) и вышли, снова заперев ее на два поворота подделанным ключом; его нашли сегодня около полудня на улице неподалеку от банка. Спохватились только утром, когда этот самый Битцер поднялся и начал прибирать помещение. И вот, посмотрев на сейф Тома, он видит, что дверца приотворена, замок сломан, а деньги исчезли.
- Кстати, где же Том? - спросил Хартхаус, озираясь.
- Он помогает полиции. - отвечал Баундерби, - и потому остался в банке. Попробовали бы эти жулики ограбить меня, когда я был в его годах! Ежели бы они всего восемнадцать пенсов вложили в это дело, и то остались бы в накладе; пусть так и знают.
- Подозревают кого-нибудь?
- Подозревают ли? Еще бы не подозревали! Будьте покойны! - сказал мистер Баундерби, выдергивая руку из-под руки миссис Спарсит, дабы вытереть вспотевший лоб. - Чтобы Джосайю Баундерби из Кокстауна обобрали и ни на кого не пало подозрение? Нет уж, спасибо!
Мистер Хартхаус полюбопытствовал, кого же именно подозревают?
- Уж так и быть, - отвечал Баундерби, остановившись и поворачиваясь ко всем лицом, - я вам скажу. Об этом не надо повсюду болтать - вернее, нигде об этом не надо болтать, - чтобы не спугнуть причастных к ограблению негодяев (их целая шайка). Так что я сообщаю вам мои подозрения по секрету. Слушайте. - Мистер Баундерби еще раз вытер лоб. - Что вы скажете... ежели тут замешан один из рабочих?! - взорвался он.
- Надеюсь, - равнодушно протянул Хартхаус, - не друг наш Блекпот?
- Он самый, - отвечал Баундерби, - только не пот, а пул.
У Луизы вырвался тихий возглас недоверчивого удивления.
- Да, да! Я знаю! - немедленно отозвался Бауни. - Знаю! Я к этому привык. Все слова знаю. Мол, лучше этих людей нет на свете. Болтать языком-то они горазды. Они, видите ли, хотят только одного - чтобы им объяснили, какие у них права. Но я заявляю вам: покажите мне недовольного рабочего, и я покажу вам человека, способного на любую подлость, любое злодеяние.
Это была еще одна фикция, имевшая хождение в Кокстауне, которую усердно распространяли и которой кое-кто искренне верил.
- Но я-то знаю этот народ, - продолжал Баундерби. - Я читаю в них, как в открытой книге. Миссис Спарсит, сударыня, я сошлюсь на вас. Разве не предостерегал я этого бунтовщика, когда он в первый раз пришел ко мне в дом и допытывался, как ему ударить по религии и сокрушить государственную церковь? Миссис Спарсит, по своим родственным связям вы ровня высшей знати, - скажите, говорил я или не говорил ему: "От меня вы не скроете правду; такие, как вы, мне не по душе, вы плохо кончите"?
- Несомненно, сэр, - отвечала миссис Спарсит, - вы очень убедительно внушали ему это.
- Он тогда возмутил вас, сударыня, - сказал Баундерби, - уязвил ваши чувства?
- Совершенно верно, сэр, - отвечала миссис Спарсит, смиренно покачав головой, - именно это он сделал. Впрочем, должна сказать, что, быть может, такая уязвимость - или, допустим, безрассудство, - не была бы присуща мне в столь большой степени, ежели бы я издавна занимала нынешнее свое положение.
Мистер Баундерби, чуть не лопаясь от спеси, в упор поглядел на мистера Хартхауса, как бы говоря: "Эта женщина - моя собственность и, я полагаю, достойна вашего внимания". Затем он продолжал свою речь.
- Да вы и сами, Хартхаус, можете припомнить, что я сказал ему, - вы были при этом. Я все ему выложил без обиняков. Я с ними не миндальничаю. Я их насквозь вижу. Так вот, сэр. Три дня спустя он удрал. Скрылся, - а куда, никто не знает. Точно как моя родительница во времена, моего детства - с той только разницей, что он, ежели только это возможно, почище ее злодей. А что он делал, прежде чем скрыться? (Мистер Баундерби говорил с расстановкой, сопровождая каждую фразу ударом кулака по тулье своей шляпы, которую держал в руке, - словно бил в бубен.) Вот, не угодно ли: его видели - каждый вечер - заметьте, каждый вечер - возле банка. - Он шатался там - когда же? - после наступления темноты. Миссис Спарсит поняла, что это не к добру - указала на него Битцеру, - они вдвоем стали следить за ним, а нынче мы узнали из расспросов, что и соседи приметили его. - Достигнув кульминационной точки своей тирады, мистер Баундерби жестом восточной танцовщицы надел бубен себе на голову.
- Подозрительно, - заметил Джеймс Хартхаус, - очень даже.
- Еще бы! - сказал Баундерби, воинственно вскинув подбородок. - - Еще бы не подозрительно. Но тут и другие приложили руку. Замешана какая-то старуха. Всегда так - спохватятся, когда уже поздно; как сведут лошадь с конюшни, - вот тут-то и обнаружат, что дверь плохо пригнана. Теперь вдруг оказывается, что какая-то старуха время от времени прилетала в город верхом на метле. И за день до того, как этот злодей стал околачиваться возле банка, она с утра до вечера подглядывала за моим домом, а когда он вышел от меня, она вместе с ним скрылась, и потом они держали совет - надо думать, старая ведьма отчитывалась перед ним.
"Была какая-то женщина в комнате Стивена, и она пряталась в темном углу", - подумала Луиза.
- И это еще не все, нам уже сейчас кое-что известно, - сказал Баундерби, таинственно тряся головой. - Но довольно, больше я теперь ничего не скажу. А вы, будьте любезны, помалкивайте, никому ни слова. Может быть, на это потребуется время, но они от нас не уйдут. Пусть погуляют до поры до времени, это делу не повредит.
- Разумеется, они будут наказаны по всей строгости закона, как пишут в объявлениях, - заметил Джеймс Хартхаус, - и поделом им. Люди, которые берутся грабить банки, должны нести ответственность за последствия. Не будь последствий, мы все бы это делали. - Он мягко взял у Луизы из рук зонтик и, раскрыв его, держал над ней, хотя они шли не по солнцу, а в тени.
- А теперь, Лу Баундерби, - обратился к ней ее супруг, - надо позаботиться о миссис Спарсит. Из-за этой истории у миссис Спарсит нервы расходились, и она дня два поживет здесь. Так что устрой ее поудобнее.
- Весьма признательна, сэр, - смиренно отвечала миссис Спарсит, - но, прошу вас, не хлопочите о моих удобствах. Мне ничего не нужно.
Однако именно неприхотливость миссис Спарсит явилась причиной беспокойства для всего дома, ибо она столь мало пеклась о себе и столь много о других, что очень скоро стала всем в тягость. Когда ей показали ее комнату, она была так потрясена ее великолепием, что невольно напрашивалась мысль, будто она предпочла бы провести ночь в прачечной, улегшись на каток для белья. Правда, Паулеры и Скэджерсы привыкли к роскоши; "но я почитаю своим долгом, - с достоинством говорила в таких случаях миссис Спарсит, особенно в присутствии слуг, - не забывать, что я уже не то, чем была когда-то. Скажу вам больше, - добавляла она, - ежели бы я могла окончательно вычеркнуть из памяти, что мистер Спарсит был Паулер, а я состою в родстве с семейством Скэджерс, или - еще лучше - ежели бы я могла отменить самый факт и превратиться в особу менее высокого происхождения и более заурядных родственных связей, я бы с радостью это сделала. Я считала бы, что в нынешних обстоятельствах я должна так поступить". Этот же подвижнический дух побудил ее отказаться за обедом от закусок и вин, предварительно заявив во всеуслышанье, что она "будет дожидаться обыкновенной баранины", и только после того, как мистер Баундерби прямо-таки приказал ей пить и есть, она произнесла "вы чрезвычайно добры, сэр" и переменила свое решение. Когда ей потребовалась соль, она просто не знала, куда деваться от стыда; а кроме того, чувствуя себя обязанной отплатить любезностью за любезность, она, дабы в полной мере оправдать свидетельство мистера Баундерби о состоянии ее нервов, время от времени откидывалась на спинку стула и безмолвно проливала слезы; и каждый раз при этом можно было видеть (или, вернее, нельзя было не видеть), как прозрачная капля величиной с хрустальную серьгу медленно ползла по ее римскому носу.
Но главной силой миссис Спарсит была и оставалась ее непоколебимая решимость жалеть мистера Баундерби. То и дело, глядя на него, она горестно качала головой, словно хотела сказать: "Увы, бедный Йорик!"[16] Невольно выдав таким образом свои чувства, она заставляла себя приободриться и судорожно веселым голосом говорила: "Я рада, что вы не падаете духом, сэр!" - и всячески давала понять, какое это, по ее мнению, великое благо, что мистер Баундерби так легко несет свой крест. Была в ее поведении и еще одна странность, за которую ей неоднократно приходилось извиняться, но переломить себя она никак не могла. Она почему-то упорно называла миссис Баундерби "мисс Грэдграйнд" и в течение вечера оговорилась таким образом раз сто. Эта столь часто повторяемая ошибка в конце концов несколько смутила миссис Спарсит; но, право же, смиренно оправдывалась она, такое обращение для нее вполне естественно, между тем как представить себе, что мисс Грэдграйнд, которую она имела счастье знать в детстве, теперь и в самом деле миссис Баундерби, почти невозможно. И весьма примечательно, что чем больше она об этом думает, тем меньше ей это кажется возможным, - "при столь явном несоответствии", - заключила она.
