Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки

— Видишь? — прошептала Эрика. — Это я! Это не Юдифь, это я, Эрика. А Олоферн — мой хозяин. Юдифь отсекла голову Олоферну! Я отсеку голову этому бугаю!.. Кухонным ножом!.. Я уже его наточила… Когда хозяин уснет… Но пока еще рано! Придет время…

— Не болтай, Эрика!

— Увидишь! — воскликнула она и, крадучись, побежала к цыганскому фургону.

Мы путешествовали по дальним странам. Где мы только не были! Всюду! В Словакии и Венгрии, в Нижней Австрии, Штирии, Истрии, Словении… Переходили мы из деревни в деревню, из городка в городок. Больших городов мы избегали, а если не удавалось их обогнуть, «раскидывали шатер» в предместье. Потом снова пускались в путь. Я сидел на телеге и подгонял Фрица. Фриц был тощий и с трудом поспевал за цыганским фургоном хозяина. На мою телегу были погружены восковые покойники, шарманка и разрисованная полотняная палатка. Хозяин сидел у окошка фургона, держал вожжи, высовывал свою омерзительную голову и понукал Брауна. Эрика возилась на кухне, стряпала обед или ужин — как случится.

В конце концов мы добрались до Любляны и в предместье «раскинули шатер», как сказал бы поэт. Прошло уже четыре месяца с того времени, как я стал работать в паноптикуме. Мало-помалу надвигалась осень. Днем еще бывало тепло, даже жарко, однако по ночам меня пробирал холод. Спать под тонким одеялом на ложе Самсона было не очень-то приятно. Да и вши не давали мне покоя.

На третий день после того, как мы обосновались в предместье Любляны, произошло то, что предсказывала Эрика. Поздно вечером хозяин вернулся из города в стельку пьяный. Он шатался, что-то бормотал по-венгерски, то и дело падая с приставной лесенки, когда поднимался в цыганский фургон, потом все-таки вскарабкался и залез внутрь. Я все слышал, потому что не спал и ждал Эрику — она всегда приходила ко мне, едва только раздавался пьяный храп Наврата.

Ждал я недолго.

Раздался звериный крик хозяина и одновременно визг Эрики. Мне показалось, что она меня зовет. Я выбежал из палатки. Она в самом деле звала меня:

— Иоахим! Иоахим!..

Я ворвался в фургон. С потолка скупо сеяла свет керосиновая лампа. Я увидел, что хозяин старается повалить Эрику на кровать, а девушка вырывается, кричит, царапается. И снова дьявол ослепил меня. Я сорвал со стены кухонный нож и бросился к ним. Эрика уже лежала на кровати, а скотина-хозяин держал ее за руки.

— Хозяин! Отпусти ее! — крикнул я и изо всех сил пнул его в зад. Хозяин повернул ко мне голову, его маленькие злые глаза налились кровью. Изо рта текли слюни.

— Чего? Ах ты каналья! — пробормотал он и поднялся. Эрика вывернулась из-под его лап. Растрепанная, в порванной сорочке, она вскочила, вырвала у меня кухонный нож и рубанула хозяина по голове. Хозяин коротко рявкнул и упал на кровать. Эрика накинула платье и выскочила на улицу. Я за ней. Хозяина она не убила, и он теперь во всю глотку ревел в фургоне. Эрика захлопнула дверку, повернула ключ и втащила меня, безвольного и совершенно растерявшегося, в палатку паноптикума, подожгла ее и, не выпуская из рук ножа, стала плясать между пылающими восковыми фугурами и кричала, что она Юдифь, что она Юдифь… Потом мы убежали.

До Риеки добрались мы глубокой ночью. Усталые и голодные, отыскали на берегу заброшенный сарай. Это была наша последняя ночь.

Под утро меня разбудила гроза. Гром перекатывался с грохотом, словно в огромном лесу. Я сел, сквозь щели сарая сверкали молнии. Где-то совсем рядом шумело море.

— Эрика! — прошептал я. Мне хотелось ее разбудить, чтобы вместе полюбоваться грозой на море. Она не отозвалась. Я пошарил рукой, думая, что она спит. Но ее не было. Я удивился и зажег спичку. Эрики нет!.. Есть только часы с цепочкой.

Я выбежал из сарая.

Море, великолепное, огромное, в свете молний показалось мне пугающе прекрасным. По черному небу носились молнии — зеленые и фиолетовые. Глаза на мгновение слепли, и под сомкнутыми веками такими же зигзагами носились маленькие зеленые и фиолетовые молнии. Море даже не шумело, оно рычало. Грохот грома перекатывался, как тяжелый шар, с одного края неба на другой. Молнии ударяли в высоко вздымавшиеся волны. И волны с пенящимися белыми гривами бежали мне навстречу. Они тоже рычали. Весь мир вокруг меня шумел, выл, рычал. А я был в центре этого хаоса.

— Эрика! Эрика! — кричал я порывистому вихрю. Вихрь в ответ плевал мне в лицо брызгами и свистел. Наверное, так свистят дьяволы, когда беснуются с ведьмами на Лысой горе.

— Эрика! Эрика! — кричал я.

Мой зов пропадал в реве моря и завывании вихря.

Я долго звал. Эрика не вернулась. У меня остались только удивительные воспоминания о ней и часы.

Воспоминания шумной гурьбой протискиваются теперь мою комнатушку, часы Эрики качаются в шкафу на цепочке и однообразно, размеренно что-то шепчут, а остальные шестеро часов тоже шепотом вторят им. За окнами стоит ночь поминовения усопших. Уже совсем-совсем темно, потому что на кладбище давно догорели все свечки.

Часы на башне костела медленно отбивают полночь…

ГЛАВА ШЕСТАЯ,

Море было удивительно голубое. Оно было такой невероятной голубизны, что я поверил, будто старая Майка говорит правду.

— Майка, почему море такое голубое?

Дряхлая Майка поднимала голову, а глаза ее, похожие на острые глаза ящерицы, становились еще чернее.

— Что ты говоришь, сынок?

— Почему море такое голубое?

— Ангелочки божьи красили небо в голубой цвет. А раньше-то оно было серое. Краску развели в ведерках. Потом ангелочки подрались. Ведерки опрокинулись. Краска вылилась в море, вот море и стало голубым.

— А до этого оно было какое?

— Тоже серое.

— А если бы краска пролилась на землю?

— Земля не была бы такой серой, как сейчас!

— Видишь? — и она указала концом клюки на серый, выжженный солнцем пейзаж. Скалы и дороги были белые.

— И жизнь наша тоже была бы не серая, а голубая, как небо и море! — добавила она еще.

Майка сидела на камне в тени развесистой шелковицы. А я сидел рядом с ней и смотрел на море. Солнце было огромное, земля раскаленная, и воздух над ней дрожал, кузнечики и сверчки стрекотали под камнями, на камнях грелись серые ящерицы с глазами, как черные бусинки, а море шумело. Шум его напоминал тишину карвинской шахты. С той разницей, что тишина в шахте была черной, а шум моря казался мне голубым. Вдали мелькали белые паруса. Быть может, они были серые, но мне казалось, будто они белые. Между ними мелькал один-единственный красный парус. Это была лодка нашего соседа, рябого Едлича.

А иногда на море появлялось белое пассажирское судно, похожее на белую скорлупку. За ним тянулся черный шнур дыма.

Один только раз проплыл огромный военный корабль, тяжелый, серый, грозно дымивший.

— Это «Тегеттгофф». Я на нем служил! — объяснил мне мой хозяин, рыбак Кордич. Мы чинили сети и пили красное терпкое вино из глиняного кувшина. Я не любил чинить сети, но эту неприятную обязанность скрашивало терпкое вино Кордича. В голове возникал розовый шумок, я улыбался миру, море манило меня. Взять бы у Едлича лодку с красным парусом и поплыть куда глаза глядят, а ветры понесут!..

«Тегеттгофф» проплыл и растворился в лазури.

— Зачем такое судно?..

— Корабль! — поправил меня Кордич. У него был прекрасный орлиный нос, густые черные волосы, смуглое, бронзово-загорелое лицо, черные глаза, белые зубы. Когда он улыбался, зубы сверкали, и тогда улыбка его становилась хищной.

— Зачем такой корабль? Для чего он нужен?

— Чтобы убивать людей!

— Убивать людей?

— Ты думаешь, из его пушек стреляют по чайкам?

— Вовсе не думаю!

— Ну, тогда не канителься и плети веревки!

Разговаривали мы то ли по-словенски, то ли по-хорватски. У меня вообще были удивительные способности к языкам.

Я опять загляделся на море, потому что Кордич пошел за новым кувшином вина. Из глиняного кувшина пить вино было куда вкуснее, чем из стакана. Оно очень приятно пахло.

Кордич пошел в подвал, чтобы нацедить в кувшин вина из огромной бочки. А я смотрел на море. Море меня зачаровало. Впрочем, меня чаровало все — и море, и его безграничный простор, и лазурь, и белые паруса на горизонте, и ветер, и солнце, чайки, кузнечики и ящерицы.

Ящерицы подбегали к моей руке, прикасались к ней мордочкой или раздвоенным язычком и убегали. А иногда неподвижно сидели на камне, быстро-быстро дышали и смотрели на меня.

Итак, все меня здесь восхищало.

Когда-то в школе по рваной карте австро-венгерской империи меня учили, что море это называется Адриатическим. Между тем старая Майка, спавшая в хлеву вместе с двумя ослами, называла его Ядраном. Вообще все кругом так его называли. И Кордич, и гундосый приходский священник в засаленной сутане, портовые рабочие, рыбаки и некоторые швейцары из гостиниц в городке Раб.