Август Стриндберг - Серебряное озеро
Между тем я, сидя внизу, представляю себя там, наверху; после десяти вечера я всегда надеваю матерчатые шлепанцы, чтобы не беспокоить соседей. Я пытаюсь вообразить, как выгляжу отсюда, с точки зрения нижних жильцов, какими виделись им наша жизнь, наши скандалы, крики нашего ребенка, наш музыкальный репертуар — пока два человеческих существа не съели, не поглотали, не уничтожили друг друга, после чего на верхнем этаже водворилась тишина… В соседней комнате глухо звякнул колокольчик, вечерний колокольчик из какой-нибудь горной деревушки в Тироле или Швейцарии, на звук которого тут же звонко откликнулся колокольчик из моей квартиры… Я вообразил себе свои ощущения, если бы сюда теперь нагрянули хозяева; мне положено было бы устыдиться, ведь я вторгся к ним без спросу, хотя поначалу с самой невинной целью, но ведь кончил-то соглядатайством. Что я скажу? В каком свете предстану перед ними? Совпадут ли их реальные образы с теми, которые я себе придумал, или моя фантазия изменила этих людей до неузнаваемости? Человеку свойственно творить гомункулусов из незнакомых людей, тогда как знакомые обращаются в призраков, стоит им только на продолжительное время исчезнуть из твоей жизни… Наверху звонит телефон. Подходит Юханна, и я слышу, как она отвечает, что меня нет дома. Это напоминает мне о том, зачем я здесь, и я бросаю взгляд на письменный стол с переговорным аппаратом, который должен скоро позвонить и ответить на жизненно важный для меня вопрос: где мой сын?..
* * *Музейщик снова впал в сон, продолжавшийся до позднего утра. Очнувшись, он не обнаружил в комнате никого, кроме себя; в окно светило солнце, играя лучами на противоположной от кровати стене, где висело зеркало. На обоях возникали загадочные изображения мужчин, которые кланялись, размахивали руками, распрямлялись и снова изгибались в поклоне; одна из фигур стояла неподвижно, с картой в руке. Больной бросил взгляд в зеркало и только сейчас заметил, насколько вырос строящийся напротив дом: он грозил вовсе заслонить комнату от солнца.
Вошла сиделка в белом одеянии, с красным крестом на шее.
— Неужели строители хотят загородить солнце? — спросил больной.
— У нас теперь конец января, — отозвалась крестовая дама, — а солнце поднимается до двадцать четвертого июня. Стена перестанет расти задолго до этого срока.
— Совершенно верно, — подхватил музейщик, мысли которого обрели новое направление. — А двадцать первого марта солнце достигнет небесного экватора, то есть точки, в которой будет находиться в апогее верхняя звезда из пояса Ориона, после чего оно к Иванову дню поднимется еще на двадцать три градуса… один градус составляет примерно три лунных диска, значит, речь идет о подъеме на шестьдесят девять лун… но пятиэтажный дом имеет в высоту, скажем, сорок локтей… а если еще учесть расстояние досюда… нет, не могу сосчитать. Теперь они покушаются и на мое солнце!
— Но вы же сами хотели отгородиться! — отвечала крестовая дама.
— Верно, из-за него… меня хотя бы не будет доставать зеленый глаз, и на том спасибо.
— Почему вы ненавидите этого человека?
— А вы что, с ним знакомы?
— Да! В наших краях все знают друг друга.
— Что правда, то правда. И рано или поздно все сталкиваются друг с другом. Может, и мы с вами раньше встречались?
Сиделка посмотрела в глаза больному:
— Помните пасторскую усадьбу в Форссе?
— Разумеется.
— А девочку, которая жила там на чужих хлебах?
— Расскажите!
— Как-то воскресным днем она заманила вас в сад и подучила залезть с ней в малинник, чтобы насобирать запретных ягод. Но нас заприметили в окошко, призвали в дом и крепко высмеяли.
— Вспомнил! Страшнее этого со мной мало что приключалось в жизни… А мы когда-нибудь виделись с той поры?
— Да, только вы меня ни разу не признали.
— Говорите, вы знакомы и с «зеленым глазом»?
— Я за ним тоже ходила.
— Он по-прежнему ненавидит меня?
— Да.
— Но теперь между нами воздвигнута стена.
— Все же его флагшток пока высовывается из-за нее. Взгляните в зеркало…
— Вижу… Смотрите, канат идет вверх… Сосед вознамерился поднять флаг — конечно, только чтобы позлить меня… А вот и сам флаг! Ну-ка, ну-ка… Золотая звезда на синем фоне? Это же национальные цвета Конго, где пересеклись наши с соседом пути.
— Я тоже была в Конго.
— Получается, вы меня преследовали?
— Вероятно. А это правда, что вы охотились на людей и собирали черепа?
— Разве ходят такие слухи?
— Представьте себе!
— А если б и так?
— Нехорошо…
— А на войне убивать хорошо?
— Тогда человек защищает свое отечество.
— Ах, как славно! Ни русские, ни японцы не защищали свое отечество, когда сражались друг с другом за целостность Кореи. Сами понимаете, это внушает пренебрежение к человеческой жизни.
— Высоко ли вы цените собственную жизнь?
— Так себе; меня ведь не пожаловали чином, посему я не только не доверенная особа, но и не доверенное лицо[37].
— Почему ж вас обошли?
— Да потому, что при своем простецком воспитании я был до крайности наивен, не знал правил приличия. Когда меня посвятили в доктора, я получил некоторую сумму денег для отдыха и развлечений. Тогда я нанял коляску и, дабы не натворить чего дурного, пригласил с собой незамужнюю женщину свободного нрава. Мы поехали вверх по Дроттнинггатан, так как попасть иначе к ресторану «Норрбакка» не представлялось возможным. Сияло солнце, отчего день казался и того краше. И ют подле здания Академии наук мы повстречали профессора Икс, моего друга и покровителя. Только он держал под руку свою даму, а я — свою. Я, как заведено, поздоровался с ним — и совершил ошибку. Но я этого не понимал, за что и поплатился.
— Неужели причина только в этом?
— Вы что, собираетесь меня исповедовать?
— Нет, вы сами как будто исповедуетесь!
— Ну, были и еще кое-какие оплошности.
— Микроскоп, книги, долговые расписки…
— Ах, вам все известно! Может, я и впрямь не был безгрешен?
— Во всяком случае, «зеленый глаз» не считал вас безгрешным и известил начальство о том, что таким, как вы, не следует доверять просвещение юношества. И вы отомстили ему.
— Естественно.
— А ведь он поступил правильно.
— Только не по отношению ко мне.
— Вы были не правы.
— Не хотите ли теперь сами исповедаться передо мной?
— Я не умираю.
— А кто, собственно… Ну ладно, выбор у нас небольшой: вы или я. Значит, я.
Больной попытался улыбнуться — и не сумел; у него были еще вопросы, но он не отважился задать их.
— Мне уже лучше, — наконец выдавил из себя он.
— Так всегда бывает…
— Когда бывает?
— Тогда!
Поколебавшись, он спросил:
— Кто был тот всадник?..
— Он приказал отвезти вас домой, его зовут…
Сиделка прошептала фамилию на ухо больному.
— Ничего себе! А дамы с собакой?
— Вон стоят от них цветы.
— Цветы? Я и не знал, что тут есть цветы. В самом деле!.. Ну, если всадника величать так-то, значит, у дам фамилия такая-то.
Он шепотом произнес другое имя, и сиделка кивнула, подтверждая его догадку.
— Боже милостивый, какое хитросплетение представляет собой человеческая судьба! Все друг друга знают, все либо родственники, либо примешаны к делу еще каким-либо образом; одна и та же кровь растекается по множеству ручейков, одна и та же энергия питает все наши звериные тела. Злая воля двух дам пускает стрелу в виде собаки, стрела попадает в лошадь, лошадь лягает нужного человека, и за всем этим скрывается «зеленый глаз» под конголезским флагом — не исключено, что он приходится родней участникам событий. Человек рождается в гуще толпы, он должен сообразовывать свои движения с другими людьми, а он отдавливает им ноги и пихает стоящих вдоль берега в море, невольно становясь причиной их смерти. Всякое твое движение опасно для окружающих, и тем не менее двигаться необходимо… Я не виноват, они не виноваты… Кто ж тогда виноват?
Снова начались боли и была извлечена бутылочка с морфием, отчего личность больного совершенно преобразилась и он перестал быть скептично-безответственным человеком света. Он проникся ощущением серьезности жизни, крепости любовных уз, требованиями долга, чувством вины и ответственности, и его с удвоенной силой захлестнула тоска по утраченным жене и сыну.
— «Марш Фалькенштейна! Запись фирмы «Нактигаль»!» Выяснив примерно их местонахождение, я снова нанял прошлогоднюю дачу — в надежде заманить улетевших пташек обратно в клетку. Дом стоял на зеленом островке, который посредством коротенького моста соединялся с материковой сушей, где примыкал к курорту. Дом был деревенский, обжитой, при этом вполне просторный, так что там должно было хватить места для обоих наших милостей[38]; рядом находились купальня и причал. В прошлом году, когда жена отправилась в Париж, мы с сыном и слугами переехали на остров. Три недели дожидались мы ее возвращения из-за границы. Весна в тот год была поздняя. Мы обосновались на даче, когда стояли в цвету примулы, затем пришла пора ятрышника, а вот сирень никак не зацветала. Наконец, за несколько дней до Иванова дня, распустилась и она. К тому времени я велел сменить в доме обои, повесил новые занавески, отдраил полы и по возможности украсил наше жилище. И тут появилась супруга! Следующие две недели я жил полноценной, гармоничной, насыщенной жизнью. Я сознавал всю ее непрочность, однако именно в силу этой непрочности старался побольше давать и побольше брать, я жил в упоении, которому неминуемо должен был прийти конец. Как ни прекрасна была она, как ни прекрасен был наш сын, прекраснее всего были они вместе! Помню субботы… особенно одну субботу, когда к моим мосткам причалила садовникова лодка; я встал в шесть утра, лучи солнца холодно подсвечивали росистую траву, лодка была нагружена разнообразными летними припасами; я купил свежий стручковый горох, молодую картошку, редис, спаржу, клубнику — и розы. Потом забрался в собственную лодку и на ней осмотрел самоловную снасть, установленную под их окнами, пока они еще спали за голубыми занавесками. К тому времени, как я закончил осмотр, набежало семь часов; появилась дочка булочника, принесла всякое печево к кофе; служанки распахнули окна на задний двор, зашуровали в печи, и скоро из трубы потянулся сизый дым. Открылись и окошки спальни, после чего я, словно канефора с жертвенной корзиной[39], понес туда свои дары, и в этой чудесной комнате с белой мебелью, перед распахнутыми окнами, через которые, мягко раздвигая занавеси, влетал и улетал морской ветерок и через которые доносились щебет птиц, шелест листвы и шум прибоя… в этой чудесной комнате я осыпал розами кружева, белые простыни и прекрасные юные тела. Восторженный лепет ребенка и смех жены прервало появление горничной с кофеем, который она подала в постель… Свою лепту в счастье нашего дома вносили две служанки; немногословные, опрятные, учтивые и сноровистые в своем деле, они распространяли вокруг необыкновенную уютность, и их стараниями хозяйство шло как по маслу, без сучка без задоринки, без каких-либо нареканий. Жена поддерживала с прислугой некую патриархальную близость отношений, и благодаря такой обстановке я чувствовал себя кум королю, не говоря уже о том, что временное материальное благополучие придавало нашей жизни оттенок изобилия и сопутствующей ему красоты. Какое блаженство!.. Вечерами, когда ребенок засыпал, мы с его матерью сидели вдвоем в чудесной гостиной; обычно жена играла на фортепьяно, но для меня музыка была лишь дополнением к ее красоте, ибо я не столько слушал, сколько смотрел. Даже когда мы беседовали, мне доставляло больше удовольствия следить за выражением ее лица, нежели за ее речами, скорее наслаждаться сладкозвучием ее голоса, нежели ее мыслями вслух. Тем для разговоров хватало: мы черпали их из прошлого, настоящего и будущего — в том виде, как мы его себе представляли; печаль и скука были нам неведомы; мы вынуждены были прерываться, чтобы вовсе не забыть про сон. Однажды мы досидели так до утра, и нам пришлось залезть в кладовку поискать, чем бы подкрепиться. Солнце уже взошло, и мы сидели на веранде, охваченные трепетом этого восхода.
