Жорж Санд - Спиридион
– О учитель! меньше половины.
– Хорошо, дитя мое… Подай мне рукопись… положи ее мне на грудь и укрой меня саваном.
Фульгенций повиновался; на лбу его выступил холодный пот. Аббат взял его за руку и вновь повторил:
– Я не исчезаю полностью… Все частицы моего существа возвращаются к Господу, а часть меня переходит в тебя.
Сказав это, он закрыл глаза и погрузился в размышления. Через полчаса он открыл глаза и произнес:
– Ощущение неизъяснимое: никогда еще я не был так счастлив… Фульгенций, сколько еще осталось песку?
Фульгенций устремил взор, мутный от слез, на часы. Весь песок уже просыпался вниз, наверху оставалось всего несколько песчинок. Терзаемый невыразимой болью, он судорожно сжал руки учителя и почувствовал, как быстро они холодеют. Аббат отвечал ему рукопожатием сильным и твердым, а потом сказал с улыбкой: «Пора!»
В это мгновение Фульгенций ощутил, как рука теплая и даже горячая мягко опускается на его затылок. Он резко обернулся и увидел перед собою мужчину, очень похожего на аббата; незнакомец смотрел на него серьезно и любовно. Фульгенций перевел взор на умирающего; тот лежал, вытянув руки вдоль тела, закрыв глаза. Земная его жизнь окончилась.
Фульгенций не осмелился оглянуться. Охваченный ужасом и отчаянием, он припал к краю постели и на несколько мгновений лишился чувств. Однако очень скоро, вспомнив о возложенной на него обязанности, он собрался с духом и тщательно укутал тело возлюбленного учителя саваном. Уложив рукопись на грудь аббата, он, по обычаю, положил сверху распятие и сложил руки покойного на груди. Не успел он сделать это, как руки Спиридиона сделались тверды, как сталь, и Фульгенцию показалось, что ни одному человеческому существу не удалось бы вырвать рукопись у этого безжизненного тела.
В церкви Фульгенций ни на минуту не отлучался от гроба. Он простерся перед катафалком и оставался в этом положении, не взявши в рот ни крошки и не сомкнув глаз, до тех пор пока не настал час похорон: тогда он своими руками заколотил гроб, а затем своими глазами увидел, как его укрыли могильной плитой. После этого он пал ниц на эту плиту и омыл ее горькими слезами. В эту минуту чей-то голос шепнул ему на ухо: «Разве я покинул тебя?» Фульгенций не дерзнул оглянуться. Он закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Однако голос, который говорил с ним, без сомнения, принадлежал его другу. Меж тем под сводами храма еще звучали заупокойные песнопения, еще тянулась траурная процессия.
На этом, – продолжал отец Алексей, немного передохнув, – кончаются откровения, слышанные мною от Фульгенция. Он счел своим долгом поведать мне без утайки обо всем, что касалось жизни и смерти его учителя, однако, то ли из боязни оскорбить христианскую религию, то ли из безмерного почтения к памяти Спиридиона, не стал рассказывал мне о своих сношениях с тенью, которая исправно навещала его после смерти аббата. У меня есть основания полагать, что поначалу призрак являлся Фульгенцию очень часто, но монах так боялся этих свиданий и так старался их избежать, что со временем они сделались реже и мимолетнее. Фульгенций был человек нерешительный и робкий. Лишившись наставника, оказывавшего на него влияние постоянное и безраздельное, он испугался всего, что услышал, а возможно, и того, что совершил, схоронив в гробу рукопись. Никто лучше его не знал, сколь несправедливо было бы обвинять аббата, человека величайшей мудрости и острейшего ума, в колдовстве. И тем не менее, слыша после смерти Спиридиона разговоры о том, что он предавался этому гнусному занятию и вступал в сношения с демонами, Фульгенций ужаснулся как тем сверхъестественным происшествиям, которые свершились на его глазах, так и тем, которые, по всей вероятности, продолжали свершаться в его душе, а ужаснувшись, стал искать в тщательнейшем исполнении всех обязанностей христианина защиту от света, слепившего его немощный взор. Достойно восхищения, что человек этот, наделенный характером благородным и прямым, отыскал в сердце своем силы, которых недоставало его уму, и, устояв перед угрозами исповедников и перед их коварством, не выдал ни одной тайны своего учителя. Никто не узнал о существовании рукописи, а перед смертью Фульгенций в точности исполнил последнюю волю Спиридиона и открыл мне все то, о чем я сейчас рассказал тебе.
Спиридион записал в устав нашего аббатства особое правило, согласно которому всякий монах, пораженный тяжелой болезнью, вправе прибегнуть, помимо санитара, к помощи послушника или монаха, любезного его сердцу. Аббат ввел в действие это правило незадолго до смерти, в благодарность за то участие, какое принял в нем самом Фульгенций; Спиридион желал, чтобы Фульгенций и другие монахи в последний час были окружены заботой друзей и в ней черпали предсмертное утешение. Так вот, когда Фульгенция разбил паралич, он призвал к себе меня. Выбор его показался мне удивительным, ибо его окружало множество ревностных последователей и услужливых друзей, со мной же он был едва знаком и никогда и ничем меня не отличал. После смерти Спиридиона он в течение долгих лет претерпевал гонения от монахов, но в конце концов его кротость и доброта одержали верх над их злобной подозрительностью. Монахам наскучило требовать у Фульгенция, чтобы он открыл им местонахождение еретических трудов, вышедших из-под пера Эброния, и они решили, что настоятель их сжег. С тех пор как дух XVIII столетия просочился сквозь стены нашего монастыря, поиски философского камня вышли из моды. Среди братии имелся добрый десяток монахов-философов, которые тайком читали Вольтера и Руссо и в вольнодумстве своем заходили так далеко, что не соблюдали постов и мечтали о браке. Один лишь монастырский привратник, старик восьмидесяти лет, ровесник Фульгенция, примешивал к сегодняшней гордыне вчерашние суеверия. О старых временах он говорил с восхищением, об аббате Спиридионе – с таинственной улыбкой, а о самом Фульгенции отзывался пренебрежительно как о невежде и лентяе, который мог бы поделиться с братьями своим секретом и озолотить монастырь, но не делает этого из страха перед дьяволом и пустой заботы о спасении своей души. Тем не менее даже в мое время находились еще молодые умы, которых мучила загадка жизни и смерти Эброния. К их числу принадлежал и я сам; однако должен сказать, что, если загробная участь этой великой души и внушала мне некоторые сомнения, я не разделял нелепых страхов тех глупцов, которые не осмеливались молиться за Эброния, потому что боялись повстречаться с его тенью. Согласно предрассудку, который будет жить ровно столько, сколь будут существовать на земле монастыри, тень настоятеля была обречена скитаться по земле до тех пор, пока благодаря его раскаянию и людским молитвам перед нею не откроются двери чистилища. А поскольку монахи свято верили, что тени имеют обыкновение докучать живым, имевшим неосторожность помянуть их в своих молитвах, они остерегались молиться за аббата Спиридиона.
Что же до меня, я много размышлял над тем, что рассказывали послушники о тени аббата, которая являлась иным обитателям монастыря в прежние времена. Ни один из моих ровесников не утверждал, что видел или слышал Духа сам, однако из уст в уста передавались предания, сопровождавшиеся невежественными и трусливыми комментариями – обычными плодами монастырского воспитания. Старые монахи, гордившиеся своей просвещенностью, смеялись над этими сказками, не признаваясь, что в молодости сами их распространяли. Я же вслушивался в них с жадностью: воображение мое воспламенялось при звуках этих волшебных рассказов, а разум не стремился искать им объяснение. Особенно любил я одну историю, которую хочу рассказать тебе.
В последние годы аббат Спиридион взял за правило прогуливаться с полудня до часу дня по длинной зале капитула. То было единственное отдохновение, какое он себе позволял, да и этот час посвящал он размышлениям самым серьезным и самым мрачным; если кто-либо осмеливался прервать его прогулку, он приходил в бешенство. Поэтому послушники, желавшие о чем-нибудь его попросить, собирались в галерее, прилегающей к зале капитула, и там с трепетом ожидали, когда пробьет час дня; аббат, свято чтивший распорядок жизни, им же самим для себя установленный, никогда не заканчивал прогулку ни минутой раньше, ни минутой позже. Через несколько дней после смерти Спиридиона преемник его аббат Деодатий в начале первого вошел в залу капитула, а уже через несколько мгновений выбежал оттуда бледный как смерть и лишился чувств; братья, прохаживавшиеся по галерее, едва успели его подхватить. Что именно так напугало Деодатия, узнать никому не удалось, ибо поведать об увиденном в зале он наотрез отказался. С тех пор ни один монах не осмеливался входить в залу в этот час, а послушниками овладел такой страх, что они проводили ночи напролет в молитвах, а иные даже занемогли. Однако у некоторых любопытство превозмогло страх, и нашлись такие храбрецы, которые решились провести роковой час в галерее. Галерея эта, как тебе известно, расположена на несколько футов ниже, чем зала капитула. Пять стрельчатых окон залы, выходящих в галерею, в ту пору всегда оставались занавешены гардинами из красной саржи. Вообрази же, каковы были изумление и ужас отважных послушников, когда на фоне гардин перед их взором вдруг возникла высокая тень аббата Спиридиона, которую нетрудно было узнать по прекрасным развевающимся волосам! Послушники не только видели, как призрак прогуливается по зале из конца в конец; они слышали ровный и быстрый звук его шагов. Все обитатели монастыря пожелали стать свидетелями этого чуда; вольнодумцы – ибо таковые находились среди монахов уже в ту пору – заподозрили было в человеке, расхаживающем по зале, Фульгенция или еще кого-нибудь из прежних любимцев аббата. Однако очень скоро скептики убедились, что предположения их не имеют под собой никакого основания: все монахи, послушники и работники без изъятия собрались на галерее, а призрак продолжал разгуливать по зале, и пол, как и прежде, скрипел у него под ногами.
