Камиль Лемонье - Конец буржуа
— А, Жан-Элуа! Что с тобой случилось, ты что, на нас обиделся?
— Да нет же, все дела…
И, прервав его на полуслове, Жан-Элуа принялся вдруг говорить о матери.
— Послушай, что же это нашло на маменьку? Она почему-то все время у тебя, а к нам даже и не показывается. На что она жалуется? В чем мы перед ней провинились?
Адвокат в изумлении посмотрел на брата.
— Даже и не думала жаловаться. Она просто приезжала к нам погостить. Мы с женой были очень рады, что она наконец собралась. Теперь она уже вернулась домой. Послушай! Я до сих пор ведь не знал, что маменька такая. Какое это простое, благородное сердце. Насколько она выше всех нас! Это живое свидетельство того, что прежнее поколение было лучше, чем мы.
В Жане-Элуа заговорило сыновнее чувство.
— Да, ты прав, это действительно так. Мы ее не стоим.
Неожиданно, как будто о чем-то вспомнив, Жан-Оноре воскликнул:
— Кстати, как поживает Гислена? Ты ничего мне о ней не сказал.
— Гислена? Да она ведь не любительница писать. За целый месяц от нее было всего два письма. Последний раз — из Мезьера, они опять там.
Жан-Элуа небрежно добазил:
— Там как будто все хорошо.
Братья посмотрели друг на друга.
«Неужели он догадался?» — подумал банкир, опасаясь, что его предали и тайна раскрыта.
«Неужели она ничего не сказала?» — подумал Жан-Оноре. Н непринужденным тоном продолжал:
— А Лавандом? Его, говорят, не так давно видели в Париже.
— Да нет, вероятно, это был не он, быть этого не может…
Братья пожали друг другу руки и расстались.
«Несчастный! — подумал Жан-Оноре. — Он ничего не подозревает».
Он вспомнил, как однажды вечером сын его друга Провиньяна, молодой человек, который ухаживал за Сириль, хотя еще и не сделал ей предложения, рассказал эту новость в присутствии бабки. Сам он узнал ее от Антонена Кадрана, только что вернувшегося из Парижа: тот среди бела дня столкнулся там с Лавандомом у дверей «Золотого приюта», как раз когда зять Жана-Элуа вместе с какой-то дамой выходили из экипажа. Чтобы избежать неприятной встречи, виконт отвернулся, но он, однако, успел сказать что-то на ухо своем даме, и та, глядя через его плечо, стала рассматривать Антонена.
— Ба! Да это Лавандом! — воскликнул сопровождавший Антонена приятель, Жозе Акар, сын парижского банкира. — Но ты же его знаешь лучше меня, ведь он женился на твоей кузине. Что за скотина! Видел ты, кто с ним был? Это его любовница. Столько раз она из рук в руки переходила, эта Иоланда де Вернейль. Настоящее ее имя — Жозефина Рашон, она дочь лавочника из Шапели. Он жил с ней еще до женитьбы и теперь опять к ней вернулся. Как, разве ты не знаешь?
Барбара остановила Леона.
— Довольно, милостивый государь. Если вы хорошо относитесь к нашей семье, вы не должны разглашать этой тайны. Не надо, чтобы голос друга напоминал о нашем позоре. Сейчас вот, по всей вероятности, несчастная Гислена все узнала и проливает горькие слезы. Сжалимся над ней.
Провиньян смутился. Наступило молчание. Потом старуха сама заговорила с Жаном-Оноре об этом молодом человеке, постоянно бывавшем у них по вечерам.
— Сын мой, у твоей матери верный взгляд. Этот славный юноша приходит сюда отнюдь не ради нас с тобой, и ты отлично знаешь, ради кого он приходит. Мы еще поговорим с тобою об этом немного погодя. Ну так вот, вообще-то говоря, он мне нравится. Сириль уже в таком возрасте, когда надо выходить замуж. Вот все, что я хотела сказать.
Жан-Оноре улыбнулся.
— Может быть, это и так, — сказал он.
IX
Тем не менее новость эта распространилась в семье одновременно с известием о разрешении от бремени Сибиллы, старшей дочери Кадра на, которая была замужем за одним из Пьебефов. Пьебеф-старший и Пьебеф-младший поделили между собою десять больших домов, полученных ими в наследство от отца, каменщика, нажившего миллионы. Помимо этого, они получали доходы с восьми улиц, проходивших через весь город и занимавших чуть ли не десять гектаров.
Этот старый мошенник купил камень, оставшийся от снесенных зданий, и построил там дома, как две капли воды похожие один на другой. В этих каменных ящиках с тесными, убогими каморками, где текло со стен, пахло плесенью и нечем было дышать, ютилась городская беднота. Трущобы эти заполнили обширный квартал, который вырос на том самом месте, где прежде было кладбище, и в периоды эпидемий протекавший там зловонный ручей, казалось, все еще разносил запахи давнего разложения и гнили.
Старик Пьебеф, озолотившийся на этом гноище, умер семидесяти лет от роду от заражения крови; он стал заживо разлагаться и перед смертью превратился сам в какую-то выгребную яму, из которой выхлестывалась наружу навозная жижа. Целых полвека он прожил хищнической жизнью, обирая бедных до последней рубахи, под конец он даже самолично собирал с жильцов арендную плату и был неумолим, когда кто-либо просил его об отсрочке. И он кончил тем, что сам задохнулся в этой смрадной клоаке, пал жертвой своего же расточавшего заразу богатства, зловонного золота, выжатого из разложения и тлена. Пышный кортеж сопровождал его гроб к мраморному склепу. А впоследствии, чтобы увековечить память этого великого филантропа, на могиле его была воздвигнута статуя, изображавшая его во весь рост с кошельком в руках, из которого своими растопыренными пальцами он как будто рассыпал милостыню нищим, в то время как в действительности эти самые пальцы раздевали и грабили бедняков.
Пять лет тому назад пухленькая толстушка Сибилла, тогда совсем еще девочка, стала г-жой Амабль-Пьебеф, женою Пьебефа-старшего. У нее уже было три беременности, и каждый раз мертворожденного недоноска увозили на кладбище. И вот наконец теперь, в четвертый раз, ее униженное материнство восторжествовало. Пьебеф взял новорожденного на руки и, поднеся его к лампе, стал разглядывать с нежностью растроганного тигра.
— Ты будешь папиным сынком, малыш! Ты сможешь купаться в золоте! Его хватило бы и на троих таких, как ты!
Г-жа Кадран, пышущая здоровьем простая, добрая женщина и любящая мать, в груди которой билось сердце Рассанфоссов, в течение восьми суток не отходила от дочери. Все родные навещали ее. Крестным отцом и матерью были представители семейства Жана-Элуа; врач уверил всех, что ребенок будет жить. Для Пьебе-фов и для Кадранов наступила пора счастья. Наконец-то в семье появился долгожданный наследник. Маленький Элуа-Кретьен с жадностью сосал материнскую грудь. Сибилла, смеясь, поглядывала на огромного Антонена, говоря:
— Он будет похож на тебя!
Этот раздувшийся и вспученный великан, фигура которого напоминала большую бутыль, был для Кадранов олицетворением всех их чаяний. Жизненные силы этих отпрысков углекопов и чернорабочих, сложенные вместе и вызвавшие к жизни эту огромную человеческую особь, казалось, достигли своего апогея в необъятной полноте мясистого тела, словно оно было некоей высшей сущностью, которую создавали десятки поколений путем многовекового отбора. Он был как бы куполом, венчающим каменную кладку времен, некоей незыблемой царственною колонной, выросшею из недр их рода. Разве для того, чтобы дать жизнь этому жирному колоссу, чья ненасытная утроба могла поглотить рацион десяти семейств, не понадобилось собрать воедино рабский труд бесчисленных поколений и удобрения, гнившие в течение тысячелетий? В их благоденствии было что-то бычье, они по уши зарывались в богатство, как в высокую траву, смаковали свою сочную жвачку, умилялись, видя, как у них в хлеву рождаются столь же прожорливые телята.
Кадраны, жившие по соседству с Пьебефами, решили отпраздновать разрешение Сибиллы от бремени у себя в доме. Они устроили ужин, на который было приглашено множество гостей. По этому случаю оба брата окончательно помирились. Проспер Пьебеф-младший и еще несколько его приятелей, все какие-то маслянистые, лоснящиеся от жира, выкормленные на солидной ренте, являли собой живой пример собственников, достигших блаженства в своем богатстве, которое стало для них плотью и кровью жизни.
В силу какого-то инстинктивного тяготения людей к себе подобным, Кадраны оказались окруженными семьями столь же богатыми и упитанными. Знакомства свои они выбирали в накопленных целыми поколениями перегное, среди самой богатой буржуазии, среди заплывших жиром рантье, маслоторговцев, пивоваров, мукомолов, с которыми у них были общие дела.
Кадран, отец и дед которого были мелкими землевладельцами, разбогатевшими на пастбищах и выгонах, не скрывал своего презрения ко всему, что не имело отношения к земле. Почти круглый год он с семьею проводил в деревне, в своем поместье Эсбе, где у них было двести гектаров лугов и пашен, которые их кормили, и конский завод, поставлявший лошадей для армии. Кадран с уважением относился к Жану-Элуа, как к человеку денежному. Жана-Оноре, правоведа, которого он любил называть адвокатом, он уважал меньше. Последний в отместку отвечал ему тем же и подтрунивал над ним, придумав для Кадрана и его семьи кличку «удавы».
