Загоскин Николаевич - Русские в начале осьмнадцатого столетия
— Ну вот, так и есть, — сказала Ханыкова, снимая с пальца наперсток, — ровнехонько пол-аршина недостает… Делать нечего! Ты помнишь, Оленька, лавку, в которой мы кружево покупали?
— Помню, тетушка.
— Так возьми с собою мамушку Григорьевну да Максимку на запятки и съезди в город. Я возок давно уж велела заложить. Оленька, — промолвила Ханыкова, вставая, — на-ка тебе платье-то… приподыми его кверху… вот так… Ну что, не правду ли я тебе говорила: совсем другое стало?
— Да, тетушка, только цвет…
— И, полно, радость моя, что такое цвет!.. Как будто бы у тебя двух алых фуро быть не может. Да уж поверь мне, жизнь моя, никому и в голову не придет, что ты была в нем на ассамблее у Гутфеля.
— А что, тетушка, завтра у Стрешневых простая вечеринка или также ассамблея?
— Ассамблея, мой друг.
— И много будет?
— Я думаю. Стрешнев вчера у Гутфеля звал к себе всю молодежь.
— Так поэтому у него будет и Василий Михайлович?..
— Симский?.. Как же! Стрешнев при мне его просил.
— Так он будет?.. Как я рада!
— Что ты, что ты, матушка, перекрестись!
— А что, тетушка?
— Ну можно ли девице такие речи говорить! Хорошо, что мы одни, а коли ты этак при людях промолвишься, ведь иной подумает и Бог весть что! Симский, конечно, молодец прекрасный и танцует хорошо, а все-таки тебе не след радоваться, что ты с ним увидишься У Стрешневых.
— Я это, тетушка, сказала… так…
Вот кабы он был твоим женихом, так это дело Другое, тогда такая и мера, а теперь ты знай себя… Да что об этом говорить!.. Все это пустячки, мой друг!.. Эти гвардейские офицеры любят только так… пошалберить, амурное словцо отпустить, а какие они женихи!.. Ведь они у нас в Москве ни дать ни взять перелетные пташечки: сегодня здесь, а завтра и поминай как звали!.. Оленька, посмотри-ка, мой друт, кто это въехал к нам во двор?
— Не знаю, тетушка. Какой-то господин, только я его никогда не видывала.
— Лицо как будто бы знакомое, а хоть убей — не знаю кто.
— Здравствуйте, матушка Аграфена Петровна! — сказал Данила Никифорович Загоскин, входя в комнату.'— Не прогневайтесь, что я вошел к вам без доклада: у вас в передней никого нет. Да что ж вы, Атрафена Петровна, изволите на меня так смотреть? И вы, сударыня Ольга Дмитриевна?.. Иль не узнали старинного приятеля?
— Возможно ли! — вскричала с радостию Ханыкова. — Это вы, Данила Никифорович?
— Я, матушка.
— Ах, как я рада! Насилу-то вы за ум взялись!
— А что, Аграфена Петровна, этак лучше?
— Как можно сравнить! Да вы теперь совсем другой человек.
— И жена говорит то же, да только не так.
— Привыкнет, Данила Никифорович.
— Вестимо дело, привыкнет когда-нибудь. А знаете ли что, матушка, бороду я себе обрил, а ведь часом и мне бывает ее жаль.
— И, полноте!
— Право так. Все как будто бы чего-то недостает. Я ж ее, мою голубушку, так холил!.. Ну, да что об этом!.. Не с бородою жить, а с добрыми людьми. Я приехал к вам, Аграфена Петровна, во-первых, ради того, чтоб повидаться с вами и с вашей прелюбезной племянницей, а во-вторых, матушка, — промолвил Данила Никифорович вполголоса, — у меня до вас и дельце есть.
— А что такое?
— Да мне бы нужно об этом с глазу па глаз поговорить с вами.
— Извольте, батюшка, извольте! Оленька, ну что ж ты в город-то не едешь. Пора!.. Ступай, мой друг.
Когда Ольга Дмитриевна вышла из комнаты, Данила Никифорович приметным образом смутился; он начал переминаться, кашлять и поглаживать рукою свой голый подбородок.
— Ну, вот мы теперь одни, — сказала Ханыкова, — извольте говорить.
— Ох, сударыня моя! — промолвил Данила Никифорович, — дело-то мое непривычное… не знаю, с чего начать…
— Что ж это такое?
— Не бойтесь, матушка, страшного ничего нет. Вот изволите видеть… как бы мне вам сказать… ну, так и быть, ведь в старину всегда этим начинали… Матушка Аграфена Петровна, у вас есть товар, а у нас купец.
— Как, Данила Никифорович, вы приехали ко мне сватом?
— Да, государыня, я приехал сватать вашу племянницу, Ольгу Дмитриевну Запольскую.
— За кого?
— Есть у меня родной племянник, такой же сирота, как и ваша Ольга Дмитриевна: отца у него убили под Нарвою, а старушка мать скончалась в запрошлом году. Он человек с достатком, малый прекрасный, на хорошей дороге, собой молодец… да что тут говорить: вы лично его изволите знать.
— Я его знаю? Да кто ж он такой?
— Василий Михайлович Симский.
— Симский!.. Так он вага племянник?
— Да, матушка, сын родной моей сестры, Авдотьи Никифоровны. Ну что ж, каких вы о нем мыслей?
— Самых хороших, батюшка. Он молодец прекрасный, умный и, как мне кажется, истинно достойный человек.
— Так поэтому племянник может надеяться?
— Вот это речь иная, Данила Никифорович, на то отвечать я ничего не могу. Об этом извольте спросить у брата моего, Максима Петровича Прокудина, из воли которого Оленька никак не выступит.
— Я знаю, матушка, что Ольга Дмитриевна взросла на руках у вашего братца Максима Петровича и всеконечно должна во всем ему повиноваться, да неужели он отбракует такого жениха, как мой племянник?
А Бог весть, Данила Никифорович. Максим Петрович человек нравный, не очень долюбливает нынешнюю молодежь, и коли он забрал себе в голову выдать племянницу за человека, который так же, как он, придерживается старины, бороды не бреет и в немецком платье не ходит, так не прогневайтесь!.. Он любит Оленьку как дочь родную, да зато хочет, чтоб и она его слушалась как отца родного.
— Ну, делать нечего, — надобно будет скакать к нему в деревню. А вы уж, Аграфена Петровна, сделайте милость, скажите об этом вашей племяннице.
— Что вы, Данила Никифорович, стану я об этом говорить Оленьке!.. Коли дело пойдет на лад, успею сказать и тогда, а коли из этого ничего не выйдет, так лучше, чтоб она вовсе не знала, что Василий Михайлович за нее сватался. Может статься, он и теперь ей нравится, да это все пе то: мало ли молодцев на свете, обо всех плакать не станешь, а жених… сохрани Господи! да его век не забудешь!
— Правда, матушка, правда!.. Ну, дай Бог вам здоровья, — разумный вы человек, Аграфена Петровна!.. Да что и говорить: в этих делах наш брат мужчина не токмо перед вами — да и перед всякой женщиной дурак дураком!
В комнату вошел или, лучше сказать, вбежал слуга, он растворил настежь обе половинки дверей и проговорил торопливым голосом:
— Государыня Аграфена Петровна, Максим Петрович изволил приехать!
Ханыкова вспыхнула, Данила Никифорович также смутился.
— Здравствуй, сестра! — сказал Прокудин, входя в комнату.
— Ах, батюшка братец! — вскричала Ханыкова, кидаясь на шею к Максиму Петровичу, — вот уж я никак не ожидала…
— Я думаю, что не ожидала, — молвил Прокудин, взглянув исподлобья на Данилу Никифоровича. — Что, матушка, видно, не в пору гость хуже татарина?
— Ах, братец, боитесь ли вы Бога? Ну можно ли этак шутить!.. Как жаль, что Оленьки нет дома; она поехала с мамушкой в город кой-что себе купить, сейчас воротится.
— Здорово, друг сердечный! — сказал Данила Никифорович, подходя к Прокудину. — Ну что ты на меня смотришь?
— Да вот гляжу, батюшка! Откуда Господь шлет мне такого сердечного друга?
— Скажи пожалуйста!.. Так ты по голосу-то меня не узнаешь?
— Господи, Господи! — вскричал с ужасом Прокудин, — Данила Никифорович!
— Да, любезный, это я…
— Ты?.. Да, нет, нет! Это демонское наваждение!.. В этом немецком кафтане… с бритой бородою!.. Фу, батюшки, в глазах позеленело, ноги подкосились! — прибавил шепотом Максим Петрович, опускаясь в кресла, которые ему пододвинула Аграфена Петровна.
— И, любезный! — сказал, садясь подле него, Данила Никифорович, — есть от чего ногам подкоситься!
— Ну, — промолвил Максим Петрович, — этого-то уж я никак не ожидал!.. До меня слухи дошли, что сестра водит хлеб-соль с немцами и что они, проклятые, каждый день к ней таскаются. Ну, так и есть, подумал я, вот уж один немец налицо! Немец!.. Данила Никифорович!
— Эх, полно, Максим Петрович! Ну, что, в самом деле: погневался, пожурил, да и будет!
— А что, старинный друг и приятель, — продолжал Прокудин, — скажи-ка мне по совести… О, Господи! и спросить-то страшно… Да уж так и быть — режь одним разом!.. Что ты, Данила Никифорович, веру переменил?
— Веру?.. Что ты, что ты, перекрестись!
— Так еще не переменил? Слава тебе Господи!
— Помилуй, с чего ты взял?..
— С чего? Да не прогневайся, коли наш брат, старик, без всякого принуждения, а по своей собственной охоте пойдет на такое дело, так поневоле подумаешь, что ему в немецкую кирку захотелось.
— Эх, любезный!.. Ну как тебе не совестно, человеку умному, такие речи говорить? Да неужели по-твоему вся сила православия в нашей бороде? И коли я, по каким ли есть причинам…
