Божена Немцова - Бабушка
– Нас сама княгиня пригласила! — выпалили дети, и бабушке пришлось рассказать о встрече в беседке.
– Вот оно что! … — протянул пан отец, понюхав табачку. — Ну, идите, идите; Аделька, надо полагать, расскажет мне обо всем. А что, Яник, если спросит тебя княгиня, в какую сторону зяблик клюв поворачивает, а? …
– Она об этом не будет спрашивать, — отвечал Ян и помчался вперед, чтобы избежать насмешек пана отца.
Мельник усмехнулся, распрощался с бабушкой и пошел к плотине.
Перед трактиром играли Кудрновы ребятишки: мастерили из бумаги мельницы. Цилька нянчила ребенка.
– Что вы тут делаете? — спросила бабушка.
– Ничего, — отвечали те, оглядывая разодетых детей.
– А мы в замок идем, — объявил Ян.
– Подумаешь! Велика важность! — буркнул Вавржинек.
– И увидим там попугая! — прибавил Вилем.
– Эка невидаль! Тятенька говорит, когда я вырасту большой, буду с попугаем ходить по белу свету, — был готов ответ у бойкого Вавржинка.
Но Вацлав и Цилька вздохнули:
– Ах, если б и нам попасть в замок! …
– Не горюйте, я вам оттуда что-нибудь принесу, — пообещал Ян, — и расскажу обо всем, что там было.
Наконец, бабушка с детьми добралась до парка, где их уж ожидал пан Прошек.
В княжеский парк, находившийся неподалеку от Старой Белильни, заходить не запрещалось.
Но бабушка редко водила туда детей, особенно в то время, когда в замок приезжали господа.
Хоть ее и радовало все, что там видела — прекрасные цветы, редкостные деревья, фонтаны, пруды с золотыми рыбками, — а все ж охотнее гуляла с детишками по лугам и лесам. Там, на свободе, они могли валяться на зеленых мягких коврах, нюхать цветы и даже рвать их для венков и букетов. Правда, в поле не росли ни апельсины, ни лимоны, зато попадались густые черешни и дикие груши, усыпанные плодами; всякий мог рвать их, сколько душеньке угодно. А земляники, грибов, черники, миндальных орехов в лесу было видимо-невидимо. Фонтанов там, конечно, тоже не найдешь, но бабушка любила остановиться с внучатами у плотины и смотреть, как вода, низвергаясь с высоты, взметнувшись вверх, рассыпается миллионами мельчайших брызг, снова падает в пенистую пучину, смешивается с ней и, слитая в единый поток, уже спокойно течет дальше. Золотых рыбок, избалованных сладкими крошками, у них в пруду тоже не видать; но бабушка, проходя мимо, опоражнивала свой карман в передник Адельке, и, когда дети бросали в воду хлебные крошки, из глубины выплывало множество рыб. Ближе всех на поверхность поднималась, гоняясь за крошками, серебристая плотва; между ней, топорща плавники, шныряли быстрые, как стрелы, окуни, подальше там и сям скользили тонкие усачи с длинными усищами, в сторонке можно было увидать и пузатых карпов и плоскоголовых налимов.
На лугу бабушка встречалась с людьми, которые приветствовали ее словами: «Хвала Иисусу» или «Дай бог день добрый!» Некоторые останавливались и спрашивали: «Куда это вы, бабушка?», «Как поживаете?», «Что поделывают ваши?» От них же она узнавала что-нибудь новенькое.
А в замке? … Там не было никакого порядку. То бежит слуга в ливрее, то горничная вся в шелку, то идет разряженный пан — один, другой, третий … И все высоко задирают нос и выступают словно павы, которые одни имеют право гулять по лужайке. Если кто из них здоровался с бабушкой, бросив небрежно «Guten morgen» или «Воn jour», бабушка конфузилась и не знала, следует ли ей ответить «Во веки веков» или «Дай-то господи». Долго потом вспоминала она дома: «Ну, в этом замке сущий содом! …»
У подъезда замка по обеим сторонам двери сидели два ливрейных лакея: тот, что слева, держал руки на коленях и зевал от скуки; сидящий направо, скрестив руки на груди, глазел по сторонам. Когда пан Прошек подошел к дверям, они поздоровались с ним по-немецки, каждый со своим акцентом.
Пол вестибюля был выложен белыми мраморными плитами, посредине стоял бильярд искусной работы. Вдоль стен, на пьедесталах из зеленого мрамора, возвышались белые гипсовые статуи, изображающие мифологических героев. Четыре двери вели в княжеские покои. У одной из них сидел в кресле камердинер в черном фраке и дремал. К этой-то двери подвел пан Прошек бабушку с детьми. Услыхав шум, камердинер вздрогнул, поздоровался с паком Прошеком и спросил, какое дело привело его в замок.
– Госпожа княгиня пожелали, чтобы моя теща с детьми пришла к ней сегодня. Пожалуйста, доложите, пан Леопольд, — отвечал Прошек.
У пана Леопольда поднялись брови; пожимая плечами, он изрек:
– Сомневаюсь, угодно ли им будет их принять; они занимаются у себя в кабинете. Впрочем, могу доложить.
Он нехотя встал и скрылся за дверьми, у которых сидел. Не прошло и минуты, как камердинер возвратился и, оставив двери открытыми, сладко улыбаясь, кивком головы пригласил гостей войти.
Прошек ушел, а бабушка с детьми очутилась в роскошном салоне. У ребятишек дух захватило, ноги их разъезжались на гладком, как лед, паркете. Бабушка шла как зачарованная, раздумывая, можно ли топтать ногами узорчатые ковры. «Экая жалость!…» — шептала она про себя. Но ступать по коврам все же приходилось, так как они лежали повсюду, да и камердинер ходил по ним нимало не смущаясь.
Миновав концертный зал и библиотеку, пан Леопольд провел гостей в кабинет княгини, а возвратившись к своему креслу, пробормотал под нос: «И что за странные причуды у господ … Мыслимо ли заставлять человека прислуживать простой бабе и детям».
Стены княгининого кабинета обиты светло-зелёными с золотом шпалерами; такого же цвета портьеры на дверях и на единственном окне, величиною с дверь. По стенам развешаны портреты в больших и маленьких рамках. Против окна — камин из серого мрамора с черными и белыми прожилками, на нем две японские фарфоровые вазы с прекрасными цветами, наполнявшими благоуханием всю комнату. По обеим сторонам камина — резные полочки из дорогого дерева, на них разложены всевозможные произведения искусства, драгоценности, красивые раковины, кораллы, камни … Все это — память о путешествиях или подарки знатных особ. В одном углу, у окна, стояла статуя Аполлона из каррарского мрамора, в другом — простой, но изящный письменный столик. У столика, в кресле, обтянутом темно-зеленым бархатом, сидела княгиня в белом пеньюаре. Она как раз отложила перо, когда вошла бабушка с внучатами.
– Хвала Иисусу! — сказала бабушка, почтительно кланяясь.
– Во веки веков!… Приветствую тебя, матушка, и твоих внучаток, — ответила княгиня. Дети сначала оробели, но бабушка подморгнула им, они быстро подошли к княгине и поцеловали ей руку; княгиня дотронулась губами до их лобиков и, указав глазами на бархатное, с золотой бахромой кресло, пригласила бабушку сесть.
Благодарю, ваша милость, я не устала, — застеснялась бабушка, а все оттого, что боялась упасть с необычного сидения или поломать его. Но княгиня настойчиво повторила: «Садись же, садись, матушка».
Старушка, расстелив белый платок, осторожненько села, приговаривая: «Пусть вашей милости всегда спится спокойно» …
Дети стояли как вкопанные, только глаза их перебегали с одного предмета на другой; княгиня это заметила и с улыбкой спросила:
– Нравится вам здесь?
– Да! — отвечали они в один голос.
– Еще бы им не нравилось! Такое им раздолье! Небось и не ушли бы отсюда, — заметила бабушка.
– Хотелось бы тебе здесь поселиться? — обратилась княгиня к бабушке.
– Что и говорить, хорошо у вас, словно на небесах, только жить тут я бы не стала! — И бабушка отрицательно покачала головой.
– Отчего же? — спросила княгиня с удивлением.
– А что бы я здесь стала делать? Хозяйства у вас настоящего нет, перья обдирать или прясть — негде. Чем же занять свои руки?
– А разве не хочется тебе пожить без забот и отдохнуть на старости лет?
– Ну, рано или поздно, отдохнуть придется … Взойдет и зайдет над моей головой солнышко, а я буду себе лежать-полеживать … А пока, благодарение богу, жива и здорова, нужно работать. Одни лентяи даром хлеб едят. А без заботы ни один человек не проживет: одного гнетет одно, другого — другое, всякий несет свой крест, да не всякому он по плечу, — промолвила бабушка.
Вдруг чья-то белая рука раздвинула тяжелую портьеру, и между ее складками появилось свеженькое, обрамленное светло-каштановыми кудрями личико молоденькой девушки.
– Я могу войти? — спросила она нежным голосом.
– Входи, входи, Гортензия, ты найдешь тут приятное общество, — отвечала княгиня. В кабинет вошла графиня Гортензия, как говорили, воспитанница княгини. Ее стройная, еще не вполне сформировавшаяся фигура была обтянута простеньким белым платьем; в руке, на которой висела соломенная шляпа, она держала букет роз.
– Ах, какие прелестные дети! — воскликнула девушка. — Это, верно, Прошковы, те, что прислали мне с тобой такие вкусные ягоды!
