Томас Гарди - Джуд незаметный
Тут до него донесся голос из тьмы — голос совершенно земной и реальный:
— Что-то давненько вы здесь сидите, молодой человек! Замышляете что, а?
Голос принадлежал полисмену, который незаметно для Джуда следил за ним.
Джуд вернулся домой и лег спать, немного почитав перед сном об этих людях и том новом, что они поведали миру, — он прихватил с собой несколько книг, посвященных сынам университета. Когда он засыпал, ему слышалось, будто они бормочут те самые сакраментальные слова, которые он только что прочел, — одни внятна другие невнятно. Один из призраков (тот, что впоследствии оплакал Кристминстер как "родину безнадежных предприятий", хотя Джуд об этом не вспомнил) обращался к городу с такими словами:
"Чудесный город! Древний и прекрасный, не затронутый бурной интеллектуальной жизнью нашего века, та кой безмятежный!.. Неизъяснимые чары его неизменно влекут нас к нашей истинной цели, к идеалу, к совершенству".
Другой голос принадлежал поборнику хлебных законов, чья тень явилась Джуду в квадратном дворе с большим колоколом. Джуду чудилось, будто сей дух произносит исторические слова своей знаменитой речи:
"Сэр, быть может, я не прав, но я полагаю, что мой долг перед родиной, которой угрожает голод, требует прибегнуть к средству, какое обычно используется при подобных обстоятельствах, а именно — открыть людям свободный доступ к продовольствию, откуда бы оно ни шло… Вы можете завтра же отнять у меня мой пост, но вы никогда не отнимете у меня сознания, что я воспользовался властью, мне вверенной, из побуждений честных и бескорыстных, а не из желания удовлетворить свое честолюбие и не из стремления к личной выгоде".
Потом заговорил лукавый автор бессмертной главы о христианстве:
"Как простим мы языческому миру философов косное равнодушие к доказательствам (чудесам), явленным Всемогущим?.. Мудрецы Греции и Рима, отвратившись от зрелища, вызывающего благоговейный трепет, не сумели увидеть каких-либо изменений в моральных и физических законах, управляющих миром".
Потом тень поэта, последнего из оптимистов:
Как создан мир для каждого из нас!. . . . . . . . .И каждый из людей приносит обновленьеВ жизнь человечества по общему закону.
Потом один из трех энтузиастов, кои виделись ему только что, автор "Апологии":
"Мой довод состоял в том… что абсолютная уверенность в истинах естественной теологии явилась результатом слияния взаимно совпадающих допущений… что допущения, которым недостает логической убедительности, не могут быть основой уверенности в истинности мышления".
Второй из них, отнюдь не полемист, шептал умиротворяюще:
К чему нам в жизни одиночества страшиться,Коль каждый в смерти волей неба одинок?
Услышал он и несколько фраз, произнесенных призраком с мелкими чертами лица — благодушным Зрителем:
"Когда я гляжу на могилы великих, во мне умирает всякое чувство зависти; когда я читаю эпитафии прекрасному, исчезают все необузданные желания; когда встречаюсь я у могильной плиты со скорбью родителей, сердце мое смягчается от сострадания; когда я вижу могилы самих родителей, я постигаю тщету скорби о тех, за кем мы вскоре должны последовать".
И, наконец, прозвучал кроткий голос прелата, под чьи знакомые мягкие рифмы, дорогие Джуду с раннего детства, он погрузился в сон:
Дай мне жить так, чтобы могилаНе больше, чем постель, страшила.Дай умереть…
Он проснулся только утром. Призрачного прошлого и след простыл, все говорило о сегодняшнем дне. Он быстро сел на постели, думая, что проспал, потом воскликнул:
— Бог мой, я совсем забыл о моей хорошенькой кузине, о том, что она живет здесь!.. И о моем старом школьном учителе тоже!
О школьном учителе он вспомнил, пожалуй, с меньшим пылом, чем о кузине.
II
Необходимость подумать о реальной действительности, включая низменные заботы о куске хлеба, рассеяла ночную фантасмагорию и на какое-то время заставила Джуда забыть о высоких помыслах ради насущны! дел. Надо было встать и идти искать работу — работу для рук, единственно настоящий труд по мнению тех, кто им занимается.
Выйдя с таким намерением на улицу, он обнаружил, что приветливый облик колледжей коварно преобразился; одни теперь выглядели напыщенными, другие можно было принять за надземные фамильные склепы; нечто варварское проглядывало даже в самой каменной кладке. Тени великих людей исчезли.
Бесчисленные страницы истории архитектуры, раскрытые вокруг, он прочитывал, разумеется, не как критик, а скорее как товарищ тех умерших мастеров, чьими руками создавались все эти архитектурные формы. Он разглядывал лепные украшения, гладил их, как человек знающий все об их рождении, определяя, трудно или легко было их выполнить, много или мало времени это отняло, утруждало руку или получалось само собой.
То, что ночью представлялось совершенным и идеальным, при свете дня явилось во всей своей ущербное реальности. Он подмечал следы жестокости и оскорблений, какие претерпели эти старинные здания. Состояние некоторых из них тронуло его, словно то были изувеченные живые существа. Раненные, побитые, до неузнаваемости изменившиеся в борьбе не на жизнь, а насмерть со временем, непогодой и человеком.
Ветхость этих исторических документов напомнила ему, что, вопреки своим намерениям, он не очень-то спешит начать утро с пользой для себя. Ведь он явился сюда, чтобы работать и жить на свой заработок, а утро почти пропало. В некотором смысле отрадно было думать, что в этом месте, где столько пришедших в упадок каменных зданий, найдется много работы по реставрации для человека его профессии. Он спросил, как пройти к мастерской каменщика, чью фамилию ему назвали в Элфредстоне, и вскоре услышал знакомые звуки тесаков и резцов.
Двор-мастерская являл собою маленький центр возрождения. Здесь находились архитектурные образцы — с острыми углами и плавными закруглениями, в точности соответствующие тем выкрошившимся и изъеденным веками украшениям, какие он видел на стенах. Те же идеи, только выражены на языке современной прозы вместо старинной поэзии замшелых колледжей. Правда, иные из этих памятников старины были прозаическими с самого момента их создания. Ждать — вот все, что от них требовалось, чтобы стать поэзией. Как это просто для ничтожнейшего из зданий и как недоступно для большинства людей!
Джуд спросил мастера и стал оглядываться вокруг. Повсюду на каменных скамьях были разложены новые ажурные украшения из камня, детали готических окон, колонны, остроконечные башенки и зубцы для стен, еще не законченные или ожидающие отправки. Все они отличались точностью, математической правильностью, гладкостью и аккуратностью, однако ломаные линии старых стен — зазубренные кривые, неровности, пренебрежение точностью, неправильности и беспорядочность — лучше передавали первоначальный замысел.
На какой-то момент на Джуда снизошло истинное просветление: эта мастерская по камню была центром работы не менее достойной, чем занятия в благороднейшем из колледжей, именуемые научными. Но эту мысль тут же вытеснила его прежняя заветная мечта. Он согласится на любую работу, которую ему предложат по рекомендации его бывшего хозяина, но это будет лишь временный шаг. Так проявлялась у него болезнь века — беспокойство.
Кроме того, он заметил, что здесь в лучшем случае занимаются только копированием, имитацией и починкой; он объяснил это себе случайными причинами. Он еще не понимал, что средневековье мертво, как лист папоротника в куске каменного угля, что иные течения формируются в окружающем его мире, где нет места практической или родственной ей архитектуре. Ему еще не открылась неумолимая враждебность современной логики и современных взглядов ко многому из того, чему он поклонялся.
Выяснив, что работы для него здесь нет, он ушел и снова стал думать о своей кузине, чье присутствие где-то совсем рядом он ощущал по все возрастающему в себе беспокойству или даже волнению. Как бы ему хотелось иметь тот чудесный ее портрет! В конце концов он написал бабке, чтобы она прислала ему фотографию. Бабка исполнила его просьбу, однако, в свою очередь, попросила, чтобы он не вносил смуты в семью и не пытался повидать девушку или ее родных. Джуд, до смешного влюбчивый, ничего не обещал, поставил фотографию на камин, поцеловал ее, сам не зная зачем, и почувствовал себя гораздо спокойней. Ему казалось, что она взирает на него с высоты, как хозяйка за чайным столом. Это его ободряло и как бы служило единственной нитью, связывавшей его с жизнью города.
Оставался еще школьный учитель — теперь, наверное, уже его преподобие. Но в данный момент он едва ли может пускаться на розыски столь почтенной особы, слишком шатко и неопределенно его положение, слишком туманно его будущее. И Джуд продолжал пребывать в одиночестве. Пусть вокруг него двигались люди — он их не замечал. Он еще не успел слиться с кипучей жизнью города, и город фактически для него не существовал. Однако святые и пророки, украшавшие окна, картины в галереях, статуи, бюсты, гаргульи, скульптурные карнизы — все это, казалось, дышало одним воздухом с ним. Подобно всем, кто впервые приезжает в город, на котором прошлое оставило свой глубокий след, он остро ощущал, как это прошлое заявляет о себе с настойчивостью, оставлявшей, однако, совершенно безучастными местных жителей.
