Никос Казандзакис - Христа распинают вновь
— Это одно и то же, глупый. Слушай, что я тебе скажу! Каждый мужчина, даже Панайотарос, на минуту тоже бог. Настоящий бог, это не пустые слова! Потом он снова опускается, становится Яннакосом, или Панайотаросом, или стариком Патриархеасом, впавшим в детство. Ты понял?
— Убей меня бог, Катерина, если я понял… Конец света, как говорит старик Патриархеас.
Обиженная вдова схватила ведро, с силой плеснула водой на порог и забрызгала ноги Яннакосу. Юсуфчик пошевелил ушами, словно и на них попала вода.
— Эх ты, мужчина! — сказала Катерина насмешливо. — Бедняга, что ты можешь понять? Иди, путь добрый, желаю успехов в твоих делах — вот это ты понимаешь!
Яннакос тронул палкой ослика, тот вздрогнул и пошел, а за ним зашагал хозяин, дожевывая свой хлеб, довольный тем, что избавился от вдовы.
— Дай-ка я пройду сперва к попу, посмотрим, может быть, у него будет какое-нибудь дело ко мне; если с него не начну, будет он злой, как турок! «В первую очередь, говорит, ко мне, а потом к старостам; я представитель бога в Ликовриси!» Давай-ка лучше пойдем к первому волку, чтобы не иметь неприятностей.
Обернувшись, он увидел Катерину, — с подобранным платьем, полуголая, она еще мыла порог.
— Ну и сука! — пробормотал он. — Какими ногами, какими коленями, какой грудью наградил ее бог, чтобы искушать людей… Ой, несдобровать тебе, Манольос, если попадешь в ее когти!
Так, разговаривая сам с собой, шел Яннакос, а тем временем поп Григорис в лиловой рясе, подпоясанной черным бархатным кушаком, с непокрытой головой, босой, ходил взад и вперед по двору, перебирая длинные четки из черного янтаря, подаренные ему епископом, и никак не мог прийти в себя от негодования.
Робко подошла Марьори и поставила на каменную скамью, под виноградным кустом, поднос с кофе, сухари и кусок сыра — обычный утренний завтрак попа. Позднее, примерно через час, он съедал свою ежедневную порцию — два яйца всмятку, выпивал стакан вина, которое хранил для «возлюбленного», как он ласково называл желудок, и потом славил бога.
Поставив поднос на скамью, Марьори начала поливать цветы — базилики, герань, бархатцы. Сегодня она опять была бледной, худой, казалась невыспавшейся. Синева окружала ее миндалевидные глаза, губы горели. Мать ее умерла еще в молодости от страшной болезни легких. Марьори была вся в мать. Время от времени отец поглядывал на нее и вздыхал: «Пусть выйдет замуж, пусть выйдет замуж, подарит мне внука, а там что бог даст! Михелис — видный, здоровый, из крепкой семьи, к тому же еще и богат; он обессмертит мой род».
Марьори закончила поливать цветы и собиралась уйти в дом. Поп торопливо проглотил оставшийся кусок хлеба.
— Погоди, — сказал он ей внезапно, — куда ты идешь? Я хочу поговорить с тобой.
Он с трудом сдерживал свой гнев, ему хотелось все высказать Марьори. Она оперлась о косяк двери, скрестила руки и ждала. Она знала, что и о ком он ей скажет, и вся дрожала. Совсем недавно ушел Панайотарос, она кое-что уловила, услышала, что отец, провожая Гипсоеда, произнес: «Ты хорошо сделал, что рассказал мне об этом… Ты должен был!.. Я его приберу к рукам!»
— К твоим услугам, отец, — сказала Марьори и опустила глаза.
— Ты слышала, что мне говорил Панайотарос?
— Я была в доме и готовила кофе, — ответила Марьори.
— О твоем злосчастном женихе, о Михелисе!
Поп тяжело вздохнул, вены на его висках вздулись, он собирался заговорить. Но в эту минуту постучали в калитку. Марьори почувствовала, что бог ее пожалел, избавил от скандала, и побежала открыть дверь.
— Кто там? — сердито спросил поп и быстро проглотил недопитый кофе.
— Я, Яннакос, отец мой. Христос воскрес! Начал, как видишь, обход деревни и пришел за твоим благословением. И, может быть, будет у тебя какое-нибудь поручение, письмо какое-нибудь.
— Милости просим, — громко сказал поп, — войди и закрой за собой калитку!
«Сегодня он опять в плохом настроении, — подумал Яннакос, — черт меня принес!»
Он нагнулся, чтобы поцеловать попу руку.
— Брось ты целовать руку, безбожник, сперва поговорим! Я буду спрашивать, ты будешь отвечать. Что это за новости, — то, что я узнал, а? И, рассказывают, твоя милость тоже участвовала в этом? И был ты первым и самым ярым? Ну, что рот разинул? Не притворяйся, будто ничего не знаешь. Люди пришли ко мне и все рассказали, все, как было. Нечестивцы, святотатцы, воры!
— Отче мой…
— При чем тут отче и тому подобное! Растаскиваешь мое имущество, опустошаешь мой дом, а потом являешься, робкий и послушный, целовать мне руку! Лицемер, иезуит, жаль, что я сделал тебя апостолом Петром! Что же, так ты начинаешь свою апостольскую проповедь, воришка?
— Я?.. Я?.. — бормотал смущенно Яннакос.
— Ты, ты и твои злосчастные друзья, Костандис и Манольос! Обманули еще и невинного Михелиса, этого божьего агнца. Знаете, что душа у него хорошая, воспользовались случаем — и давай опустошать дом корзинами!.. Ворюги! Согрешил я, господи, назначив вас апостолами!
— Но мы же брали не из твоих амбаров, отче, — осмелился возразить Яннакос.
— А что же, из твоих, вшивый? Конечно, из моих! Михелис женится на Марьори, и наши два дома составят одно целое. Короче говоря, из моих амбаров вы тащили корзинами сыр, хлеб, масло, вино, маслины и сахар! И истратили это все — на кого? На разбойников! С такими друзьями и с такой головой он скоро раздаст свое имущество бедным и лентяям и оставит мою дочь на соломе!
Поп повернулся к испуганной дочери, которая стояла неподвижно, не осмеливаясь поднять глаза.
— Ты слышишь, Марьори, ты слышишь о позоре нашей семьи? Что мне тебе сказать, если твой возлюбленный так глуп? Хорошенько нужно обо всем подумать, прежде чем мы примем решение!
Горячие слезы, повисшие на длинных ресницах, покатились по бледным щекам девушки, но она не открыла рта.
— Ты слышишь, Марьори? — снова спросил поп.
Голова ее склонилась еще ниже, словно она говорила:
«Слышу, подчиняюсь…»
Ослик, привязанный к кольцу у калитки, начал реветь; Яннакос рванулся.
— Ты меня извини, отче, но я должен уйти! Если мы что плохого и сделали, то ведь взяли у богатого и отдали бедным, пусть бог нас простит!
— Бог говорит моими устами! — завопил поп, гордо закидывая голову. — Ты не можешь с ним говорить напрямик! Через меня пройдут твои слова! А я тебе говорю: воры вы — и ты, и Костандис, и Манольос! Я позову старост, мы решим, что нужно делать… Не успели прийти эти разбойники, а уже заразили наше село!
— С твоим благословением, отче, — сказал Яннакос и торопливо направился к калитке.
Поп затрясся от злости и ничего не ответил. Потом обернулся к дочери.
— Принеси мне туфли, камилавку и посох, схожу к архонту и старостам.
Он зашел в комнаты, чтобы наскоро съесть яйцо всмятку, а Марьори выбежала к Яннакосу, который еще отвязывал от кольца ослика, и сказала торговцу быстро и негромко:
— Яннакос, сделай одолжение, купи мне то, чем мажутся женщины в городах, чтобы щеки делались красными. Дашь мне потом потихоньку и скажешь, сколько стоит…
— Будь спокойна, Марьори, — ответил Яннакос, — я все тебе принесу! Я знаю, что тебе нужно.
Поп, уже с набитым ртом, закричал из дому:
— Мы еще вернемся к нашей беседе, Яннакос!
— Ну и черт! — пробормотал Яннакос, с силой захлопывая калитку. — Представитель, говорит, бога! Но если бог такой же, как этот поп, то горе беднякам — он нас сожрет живьем!
Почесал затылок, улыбнулся.
— Ну, положим, нам и теперь жизни нет! Так-то!
Он ласково похлопал ослика.
— Давай, Юсуфчик, потихоньку двигай ногами, иди, мой сыночек! Сколько времени потеряли мы с этим волком! Не грусти, сынок мой, пусть себе болтает! Лишь бы ты у меня был здоров! А ну-ка, заглянем в кофейню, получим поручения и уйдем. Воры, говорит… Пропади ты пропадом, обжора!
Переполненная кофейня гудела от голосов. Собралось тут все село, вспоминали вчерашние страшные события, то, что видели собственными глазами, — толпу пришельцев, оборванного попа с евангелием, упавшую на землю иссохшую женщину, которую обсыпали известью, чтобы не заразила она все село, старика с мешком, наполненным костями. Одни благословляли попа Григориса, который их спас от смерти, другие жалели голодающих мирных жителей, многие клялись, что вчера в полночь видели огни на Саракине…
Панайотарос вошел, осмотрелся вокруг, как бык, и сел в углу. Подозвал хозяина кофейни.
— Стаканчик кофе, — сказал он угрюмо, — без сахара.
— Невеселый ты, сосед! — заметил Костандис. — Опять сегодня плохо спал?
Седельщик нахмурил свои колючие рыжие брови.
— Кофе без сахара, — повторил он и отвернулся.
Старик Патриархеас с длинным посохом, в архонтском колпаке, вошел в это время в кофейню и слегка помахал рукой, приветствуя односельчан, приподнявшихся поздороваться с ним. Голос у него был сиплый, веки опухшие, он еще не пришел в себя после сна. Язык тяжело ворочался во рту, ему лень было говорить.
