Исаак Башевис-Зингер - Враги. История любви Роман

— Таков род человеческий, — сказал Герман, словно сам себе.

— Что? «Помышление сердца человеческого — зло от юности его»[46]. Но поэтому и существует Тора. Так, пойдите туда и поговорите обо всем.

Реб Авром-Нисон открыл дверь в спальню. Там стояли две кровати, одна рядом с другой, как раньше в еврейских домах. Они были застелены покрывалами, которые не встретишь в здешних краях. Тамара пожала плечами и первой вошла в комнату, Герман последовал за ней. Это напомнило ему ту комнату, в которую много лет назад ввели его и Тамару — Тамару-Рохл — в ночь после свадьбы.

За окном шумел Нью-Йорк, но здесь, за гардинами, был Каламин или Цевкув. Все напоминало о прошлом: цвет стен, почерневший потолок, дощатый пол, даже форма комода и обивка кресел. «Самый умелый режиссер не смог бы подобрать более удачных декораций», — подумал Герман. Ему показалось, что в комнате пахнет нюхательным табаком. Герман устроился в кресле, а Тамара присела на краешек кровати.

— Ты не обязана мне рассказывать, но… — начал Герман. — Раз ты считала, что меня нет в живых, ты, конечно же… с другими…

И больше он не мог произнести ни слова. Герман словно захлебнулся в собственных словах. Его рубашка вновь намокла, он почувствовал, как струйка пота стекает по спине.

Тамара испытующе поглядела на него и с видом победителя ответила:

— Тебе хочется знать, да? Всю правду?

— Ты не обязана ничего мне рассказывать. Я был абсолютно искренен с тобой и заслужил, чтобы ты…

— А у тебя есть выбор? Ты обязан говорить мне правду. По закону я твоя жена, а это значит, что у тебя есть две жены. Здесь строго относятся к подобным вещам. Что касается меня, то я хотела бы, чтобы ты усвоил одну вещь: я не отношусь к любви, как к спорту.

— Я и не говорил, что это спорт.

— Это ты сделал карикатуру из нашей совместной жизни. Я пришла к тебе невинной девочкой…

— Прекрати! Прекрати!

— Чтоб ты знал: как бы мы ни страдали и ни были уверены, что наши дни или даже часы сочтены, мы жаждали любви. Мы тосковали по ней еще больше, чем в обычной жизни. Люди лежали в подвалах и на чердаках, голодные и завшивевшие, но при этом целовались и держались за руки. Я никогда не предполагала, что люди могут быть такими легкомысленными. Так же было и в России. Для тебя я всегда была хуже пустого места, и я тебя не виню. В Торе не написано, что я должна тебе нравиться. Но другие мужчины пожирали меня глазами.

Несчастливая моя доля! Моих детей расстреляли, а мужчины требовали от меня любви. Я им четко дала понять: моя душа в этом не участвует. Меня хотели купить — купить за буханку хлеба, кусок жира или какое-нибудь послабление на работе. И не думай, что это мелочь. Кусочек хлеба был моей мечтой. Пара картофелин была для меня целым состоянием. В лагерях торговали собой, да еще как! Мне рассказывали о сделках, заключенных — и смех, и грех — на пороге газовой камеры. По правде говоря, всю выручку можно было спрятать в одной туфле. Вот так, всеми силами, люди пытались спасти свою жизнь. После приезда в Россию сначала у меня были богатыри — красивые мужчины, моложе меня, с красивыми женами. Они волочились за мной и обещали златые горы.

Мне даже в голову не приходило, что ты жив. Да даже если бы и пришло, я тебе ничем не обязана. Напротив, я хотела избавиться от своих воспоминаний. Но одно дело — хотеть, а совсем другое — иметь возможность это сделать. У меня была потребность влюбиться. Мне необходимо любить мужчину. Если нет, он вызывает во мне отвращение. Я часто завидую женщинам, которые играют в любовь. Что такое любовь, как не игра? И что такое вообще человек? В сто раз хуже самого мерзкого животного. Но что-то во мне сопротивлялось этому — кровь моих проклятых прабабок.

Я говорила себе, что я полная дура. Но когда мужчина дотрагивался до меня, я отстранялась. Они считали меня сумасшедшей и были правы. Меня поносили, называли лицемеркой и еще хуже того. Люди становились грубыми, обнаруживая свое происхождение от обезьяны. Один почтенный еврей в течение нескольких часов пытался меня изнасиловать. В придачу ко всему этому они еще принимались меня сватать. Все твердили одно: вы еще молодая женщина, вам нужно замуж. И в результате семью завел ты, а не я. В одном я уверена: Бога нет.

— Так у тебя никого не было?

— Ты так говоришь, будто ты разочарован. Нет, у меня никого не было, но тебя это не касается. У меня никого не было и никого уже не будет. Я хотела сохранить чистоту не для тебя, а для своих детей…

— Ты же говоришь, что Бога нет.

— Нет. Если Бог смотрит на все это и молчит, то никакой Он не Бог. Я разговаривала с соблюдающими евреями и даже с раввинами.

К нам в лагерь попал молодой человек — раньше он был раввином в Старом Джикове, — вот это был праведник, каких поискать. Он, бедняга, работал на лесоповале, хотя и был слишком слаб для такой работы. Красные убийцы прекрасно знали, что от его работы никакой пользы, но замучить раввина — это их святая обязанность. По субботам он не брал домой порцию хлеба, потому что нельзя ничего носить с собой. И тебе не дано понять, какая это была жертва! Его мама, жена раввина, была святой женщиной. Одному Богу известно, сколько добра она сделала, как утешала всех вокруг, как жертвовала последним. Потом от несчастий она ослепла. Она знала наизусть псалмы и читала их до последнего вздоха.

Однажды я спросила у этого раввина, как Бог допускает такую несправедливость? Он привел всевозможные объяснения: мы ничего не знаем о Боге и тому подобное. Я не осмелилась ему возразить, ему и без меня хватало мучений, однако сама я почувствовала досаду. Я рассказала ему о детях, а он побледнел, как мел, и устыдился, словно сам совершил все эти злодеяния. Я заметила, что он еле дышит. В конце концов он сказал: «Я прошу вас, не продолжайте».

— Да, да.

— Ты даже не спрашиваешь о детях.

Герман задумался на минуту:

— Что здесь спрашивать?

— И не спрашивай. Я знала, что праведники существуют, но никогда бы не поверила, что дети, маленькие дети, могут быть праведниками. Они повзрослели за одну ночь. Не ели ни кусочка моего хлеба, потому что хотели оставить его для меня. Они шли на смерть, как святые. Души существуют, а Бога нет. Не спорь со мной. Это так. Это мое убеждение. И да будет тебе известно, что Довидл и Йохведл приходят ко мне, не во сне, а наяву. Ты, конечно же, подумаешь, что я сошла с ума, но меня это не волнует.

— И что они говорят?

— О, разные вещи. Там они снова стали детьми… Что ты собираешься делать? Разведешься со мной?

— Нет.

— А мне тогда что делать? Переехать к твоей польке?

— Для начала тебе нужна квартира.

— Да, у них нельзя оставаться.

Глава четвертая

«Это смешно, смешно, — думал про себя Герман. — Это настолько трагично, что даже смешно».

Герман перешел Четырнадцатую улицу, разговаривая сам с собой. Он оставил Тамару у дяди, а сам намеревался ехать к Маше. Позвонил ей из кафе и сказал, что нашелся его дальний родственник из Цевкува. Даже имя ему придумал: Файвл Лембергер, бывший учитель Талмуда лет шестидесяти. Скептичная Маша спросила: «А может, это Хава Краковер[47], твоя прежняя любовь, женщина лет тридцати?» Герман ответил: «Если ты хочешь, я вас познакомлю».

Теперь Герман зашел в аптеку, чтобы позвонить Ядвиге. Все кабинки были заняты, и Герману пришлось ждать. Его удивляло не столько само случившееся, сколько то, что во всех своих фантазиях, проигрывая разные варианты поворота событий и возможные совпадения, он никогда не мог себе представить именно этого. А может, он просто не помнит? Может быть, и дети тоже воскреснут? Раз уж высшие силы играют с ним, они вскоре опять что-нибудь выдумают. Но что? «Ладно, их не перехитрить! — решил Герман. — У них есть бесчисленные способы удивить человека. Если уж они придумали Гитлера и Сталина, от них всего можно ожидать…»

Герман ждал десять минут, но все кабинки были по-прежнему заняты. Один говорил и жестикулировал, будто его собеседник на другом конце провода мог его видеть, другой шевелил губами без остановки, произнося монолог, третий при разговоре все время затягивался сигаретой и пересчитывал мелочь с готовностью продолжать беседу. Какая-то девушка смеялась, то и дело поглядывая на красные ногти на левой руке, как будто разговор касался этих ногтей, их формы и цвета… Возникало впечатление, что от всех звонящих требовали объяснений, оправданий или отговорок. Лица попеременно выражали насмешку, серьезность, любопытство и заботу.

Дверь в кабинку открылась, и Герман вошел внутрь. Несколько секунд он вдыхал запах и тепло другого человека, потом набрал номер. Ядвига тут же сняла трубку, словно все время провела у телефона в ожидании звонка Германа.

— Ядзя, darling[48], это я, — сказал Герман.