Иоганнес Бехер - Прощание
Гартингер с этого и начал.
— Замечательно! — От восторга Фек даже привскочил. — Слушайте! Слушайте!
Гартингер рассказал всю правду: как я принес золотой и уговорил его, Гартингера, вместе прогулять занятия.
— Гастль сам в этом сознался в присутствии господина Голя.
Голь прервал его:
— Разрешите, господа, внести небольшую поправку.
Инспектор бросил:
— Прошу!
— В действительности Гастль, желая спасти товарища, взял вину на себя. Расскажи об этом сам, Гастль, и воздай хоть ты должное правде.
— Правда то, — солгал я, — что Гартингер подбил меня украсть золотой и прогулять занятия, а я взял на себя вину, желая спасти товарища.
На последней парте поднялась чья-то рука. Фек успел организовать показание якобы беспристрастного свидетеля, Макса Кезборера, щуплого мальчонки, сынишки дворника, которого мы на всякий случай терпели у себя в шайке.
— Ты, там, на последней парте, Макс Кезборер, чего тебе?
Мальчонка важно засеменил к кафедре, стал против Гартингера, приподнялся на цыпочки и монотонно забубнил, точно отвечал заученный урок:
— Я слышал, господин инспектор, как Гартингер уговаривал в уборной Гастля: «Чего там, возьми этот паршивый золотой. Мой отец», — сказал Гартингер, — всегда говорит: «У кого за душой нет ничего, тому и украсть не грешно».
Гордо поглядывая по сторонам, «пай-мальчик» вернулся на свое место.
Гартингер стоял опустив голову и весь дрожал.
— Я полагаю, — обратился Голь к комиссии, — инцидент исчерпан.
Инспектор встал, давая волю долго сдерживаемому возмущению:
— Ложь, конечно, остается ложью, но побуждения, руководившие Гастлем, делают ему честь. Он хотел выручить товарища. Но до чего же бесчестно использовать такую вынужденную ложь и ссылаться на нее! Фу! Нет, — инспектор повысил голос и выпятил грудь, — мы не потерпим в школе гнусных предателей. Что же касается твоего уважаемого папаши, «уважаемого», — подчеркнул он, — то о нем мы поговорим в соответствующих инстанциях.
— Ложь, все это ложь!
Гартингер ощупывал себя со всех сторон, словно на него сыпались удары и он хотел прикрыть руками какое-то особо чувствительное место.
— Они меня в могилу… Они меня, как гроб…
По знаку Фека класс разразился хохотом.
Гартингер замахал руками, как бы стараясь стряхнуть с себя этот смех, но и на кафедре смеялись, пока инспектор, напустив на себя важный вид, знаком не приказал всем успокоиться.
— Уж не думаешь ли ты внушить нам, что все лгут и только ты один говоришь правду?… Тебя держат в страхе…, Кого же ты боишься? Чтобы трое держали весь класс в страхе?… Смешно!.. Ступай на место и постыдись!
Гартингер, холодея от страха, попятился задом к своей скамейке. На лягушачьей физиономии Фека появилась студенистая ухмылка. На кафедре пожимали друг другу руки и раскланивались.
Голь проводил гостей до двери.
Вскочив и вытянув руки по швам, мы застыли у своих парт.
Инспектор улыбнулся нам:
— Благодарю.
Краних заключил урок псалмом: «Возблагодарим господа».
— Замечательно! Здорово! Браво! — шептали мы друг другу во время пения и, повернувшись к Гартингеру, корчили злорадные рожи.
Господь, благодаримМы сердцем, ртом, рукамиЗа все, что ты творишьДля нас за облаками,За то, что ты хранишьИ опекаешь нас,За блага прежних дней,За милости сейчас.
— «За милости сейчас», — орали мы, торжествуя.
— Они меня в могилу… Они меня, как гроб… — дразнили мы Гартингера по дороге домой.
Фек торжественно остановился перед ним:
— Слушай! Мы объявляем тебе войну. Завтра война начинается. Военный совет, за мной!
И мы оставили Гартингера одного. «Великая „тройка“ объявляет Гартингеру войну», — сообщил я себе новость. «Чин-дара, бум-бум», — маршировал я под собственную музыку и командовал себе: «Напра-во, марш! Налево, марш! Перебежками, марш, марш! Приготовиться: огонь!»
С барабанным боем вбежал я на кухню к Христине:
— Знаешь новость, Христина? Ну вот, наконец-то! Война, мы воюем!
XVIII
Сквозь лазейки в старом дощатом заборе мы легко проникали туда из нашего сада; оранжереи, теплицы, грядки, кусты, вперемежку с участками, настолько заросшими папоротником и сорными травами, что они походили на райские дебри; глубокие колодцы, шланги и лейки, в беспорядке разбросанные повсюду, связка камыша, из которого мы мастерили себе сабли и пики, — все это делало садоводство Бухнера излюбленным местом наших игр и развлечений. Здесь водились летучие мыши, крысы и змеи, и мы чувствовали себя героями, когда, «вооруженные до зубов», решались вступить в эти угрюмые и страшные места. Замечательнее всего было то, что людей мы там почти не встречали, все казалось беспризорным, лишь изредка где-нибудь вдали можно было увидеть склоненную над грядкой человеческую фигуру или, скрипя, проезжала подвода, груженная венками и ящиками, полными цветов.
Но всего таинственней была открытая нами пещера с подземным ходом. Вооружившись пиками, пистолетами, винтовками и саблями, с ручным фонарем, взятым в конюшне, мы, пригнув головы и подбодряя друга друга, двинулись в подземелье. Мы шли вперед, пока не наткнулись в темноте на железную винтовую лестницу, а она привела нас на дощатый чердак, одну стену которого составлял большой кусок холста, нечто вроде занавеса. Каково же было наше изумление, когда сквозь дыру в этом занавесе мы увидели панораму «Битва под Седаном». Мы словно заглянули в сокровенную глубь небес. Проделав дырку в холсте, мы прорвали круп лошади, на которой всадник со своим пленником скачет мимо командного пункта.
По свистку Фека мы с криками «месть!» выскочили из подворотни, где сидели в засаде. Гартингер попал в ловушку.
— Окружить! — скомандовал Фрейшлаг. Он и Фек подстерегали Францля на противоположной стороне.
Фек поманил Гартингера, словно собачонку:
— Сюда, сюда, Францль!
Двое из нашей шайки уже схватили Гартингера, один пошел впереди, другой сзади, в качестве прикрытия; так его привели к Феку и Фрейшлагу.
— Объявляем тебя нашим пленником! За мной!
Фек пошел по заросшей тропинке, которая вела к пещере.
— Война! Война объявлена! — Я прыгал впереди, дико выкрикивая какие-то команды.
— Война! Война! — ревел Фрейшлаг, грозно ступая, точно готов был каждым своим шагом втоптать врага в землю.
— Война! Война! — трубил Фек, приложив рупором ладони ко рту. Он поворачивался, трубя во все стороны, а я кричал: «Война! Война!» — и размахивал огромной саблей Ксавера, разрубая весь мир на куски.
— Негодяи! — выругался Гартингер, пытаясь освободиться.
Фрейшлаг приемом джиу-джитсу скрутил ему руки за спиной.
— Ну, сейчас мы тебе голову — чик! Вот погоди-ка! Тебе разрешается высказать последнее желание! — Я старался говорить басом, как отец, и, так же как он, то и дело откашливался.
— Пустите меня! Что я вам сделал?
— Можно и без последнего желания, как тебе угодно! Связать ему руки! — Фек держал веревку наготове, и в мгновение ока руки Гартингера были связаны.
Так мы дошли до пещеры. Конвоиры Гартингера подвели его к дереву, а сами отступили в стороны.
— Признавайся!
— Мне не в чем признаваться!
— Ты еще дерзить вздумал?! Ну-ка, попробуй, чем это пахнет…
И Фек хлестнул его по щеке пучком крапивы. Щека мгновенно вся пошла волдырями, красная, как огонь.
— Признаешься?
Гартингер смотрел поверх наших голов, словно нас тут и не было.
— Куда уставился? Смотри, буркалы свои не прогляди. Ишь, воробьев считает! Поверни-ка голову сюда: видишь? — Фек показывал на муравьиную кучу. — Вот этим мы тебя вымажем, если ты сейчас же не признаешься. Иль бросим вон в тот пруд к лягушкам.
Гартингер пошатнулся, чтобы не упасть, он широко расставил ноги, губы его посинели, уголки рта дергались. «Фу, какой он противный, бледный, отвратительный», — расписывал я сам себе Францля и шипел:
— Я из тебя выбью эту твою новую жизнь!
Фек шагнул к муравьиной куче.
— Считаю: раз! два!
— В чем же мне признаваться, черт вас возьми?
— В том, что отец твой негодяй, а мать грязнуха.
У Гартингера все время дергался рот, как будто он жевал или чем-то давился. Он облизывал губы, он держал свой рот наготове, вот-вот он понадобится ему. Францль уперся связанными руками в дерево.
— Подлецы! Гады!
Мы растерянно посмотрели друг на друга.
Скандал!.. Я так и застыл с раскрытым ртом. Фрейшлаг замахнулся, но Фек отвел его руку:
— Не суйся не в свое дело! Отойти на три шага! Зарядить!
— Внимание! — Фек поднял руку и быстро опустил ее: — Огонь!
