Вулф Том - Мужчина в полный рост (A Man in Full)
— Сэр, — сказал Конрад, — принести вам газету или еще что-нибудь?
Протяжное:
— Не-е-е-е-ет…
Старик закрыл глаза. Конрад и не догадывался, как мало человека в депрессии интересуют газеты.
— Хорошо. Если вам что-нибудь понадобится, я здесь.
Молчание.
Конрад сел на стул у двери, куда падал свет из холла, и открыл «Стоиков».
«Эпиктет спросил:
„Так бренное тело вы имеете свободным или рабским?“
„Не знаем“, — сказал один из учеников.
„Разве вы не знаете, что оно — раб лихорадки, подагры, офтальмии, дизентерии, тирана, огня, железа, всего того, что сильнее его?“
„Да, это так“.
„Так как же может быть свободным что-либо, принадлежащее телу? А как может быть великим или замечательным мертвое по природе, земля, брение? Что же, значит, ничего вы не имеете свободным?“
„Наверно, ничего“.
„Да кто может принудить вас согласиться с тем, что представляется ложным?“
„Никто“.
„А кто может принудить не согласиться с тем, что представляется истинным?“
„Никто“.
„Так, значит, вы видите, что есть в вас что-то свободное по природе и неподвластное помехам. Несчастные, вот над этим тщательно и работайте, вот об этом и заботьтесь, здесь и ищите благо“».
Конрад бросил взгляд на пожилого мистера Крокера. Вот бы прочесть ему эти строки! Тело! Раб всего на свете, включая хирургов с их скальпелями! Как может мертвое по природе — земля, брение — быть великим и замечательным? Однако Конрад удержался. Что мудрость Эпиктета может значить для старого упрямого бизнесмена, всю жизнь проработавшего с недвижимостью?
Чарли приоткрыл глаза ровно настолько, чтобы определить, кто сейчас есть в библиотеке. Серены не было. Хорошо. Нина и Жермен не было. Тоже хорошо. Только парень из службы помощи на дому по-прежнему здесь. Прекрасно. Парень его не знает и не будет упрекать в том, что он «не похож на себя». Сейчас помощник сидел у двери, в потоке льющегося из холла света, и читал книгу.
Какие у этого мальчика руки! Мощнейшие — и руки, и ладони. Поднял меня с кресла одним махом… До чего замечательный возраст — лет двадцать, двадцать один? — можно накачать бычьи мускулы… как у джерсийского быка… Но мальчик не похож на культуриста. Сдается мне, эти мускулы накачаны тяжелой работой… Что это у него на пальце, где обычно носят обручальное кольцо? Вроде вмятинка? Что-то впивается в палец. Кольцо? Обручальное? Да мне-то какая разница? Никакой. Он же не задает мне лишних вопросов.
Несмотря на подавленное состояние, Крокера разобрало любопытство. Что заставило парня взяться за такую работу? Чарли медленно повернул голову, открыл глаза и спросил:
— Э-э-э… что ты читаешь?
— Сэр? — Парень вздрогнул и закрыл книгу.
— Что ты… читаешь? — Какой усталый голос.
— Эта книга называется «Стоики», мистер Крокер.
— Понятно… и о чем она?
— Здесь всё, что написали философы-стоики, и то, что записали за ними их ученики.
— Хм-м-м-м. Интересно?
— Мне — да, мистер Крокер.
— И что там интересного?
— Дело в том, что большинство философов, то есть, насколько я знаю, мистер Крокер, а знаю я не так уж много… вы действительно хотите об этом поговорить?
— Да-а-а. Расскажи, что там интересного. — Чарли удалось немного привстать и упереться затылком в спинку кровати, чтобы не разговаривать совсем уж из подушек.
— Большинство философов исходят из того, что человек свободен, что перед ним множество возможностей и он может строить свою жизнь, как хочет.
Парень явно стеснялся, и Чарли его подбодрил:
— Угу, и что дальше?
— Стоики считают совсем наоборот. Они говорят, что на самом деле выбор у человека небольшой. Что чаще всего он оказывается заперт в некой трудной ситуации, какой угодно — ты можешь зависеть от кого-то, быть чьим-то рабом, можешь заболеть или даже попасть в тюрьму. Они считают, что, по всей вероятности, человек не свободен.
— Кто эти стоики? — спросил Чарли. — Греки?
— Римляне. Хотя один из них, Эпиктет, был грек, который жил в Риме.
— И когда они жили?
— Во времена императора Нерона. Первый век нашей эры.
У Чарли в голове застряло «заперт в некой трудной ситуации».
— Значит, ты хочешь быть стоиком?
— Я только читаю об этом, — сказал парень. — Хорошо бы сейчас, в наши дни, был какой-нибудь человек, к которому можно прийти и учиться, как ученики приходили к Эпиктету. Знаете, сейчас все думают, что стоики — это люди, которые могут сжать зубы и перетерпеть боль и страдание. На самом деле это совсем не то. На самом деле они спокойно и уверенно встречают всё, что им швыряют в лицо люди или обстоятельства. Если вы скажете стоику: «Ну-ка, делай что я тебе говорю, или тебе не жить», он ответит, глядя вам прямо в глаза: «Исполняй свое дело, я же исполню свое. Разве я утверждал когда-нибудь, что бессмертен?»
— И ты хочешь быть таким? — поинтересовался Чарли.
— Я — да.
Кажется, парень считал, что и так наговорил слишком много.
— Хорошо, — заметил Чарли, — предположим, человек оказался перед дилеммой. Если он выберет одно, то приобретет нечто ценное, но и потеряет при этом что-то, может быть, даже более ценное. И наоборот. Если он выберет другой вариант, возникает та же проблема. Приобретет одну ценную вещь и потеряет другую, тоже, может быть, не менее ценную. Что твои стоики говорят по этому поводу?
— Такому человеку стоики… Вы уверены, что вам это интересно? Если честно, я кое-что знаю о стоицизме. Как раз читаю об этом. Я не слишком углубляюсь?
— Нет-нет-нет, — сказал Чарли, — продолжай. Можешь мне поверить, черт возьми, твои стоики гораздо интереснее лекций о замене коленного сустава, о том, что должен делать хороший пациент с утра до вечера и как важно не прерывать упражнения. Вот где без конца советуют сжать зубы и перетерпеть! Легко им советовать! Так что там стоики говорят о дилеммах?
На лице парня отразилось смущение. Он колебался — говорить или нет?
— У стоиков нет никаких дилемм. Дилемм для них просто не существует.
— Как это — не существует?
— Я попробую привести пример, мистер Крокер. Вы действительно хотите все это слушать?
— Да, говори. Мне интересно.
— Был один знаменитый стоик по имени Агриппин, если я правильно выговариваю его имя. Ни разу не слышал, как оно произносится. Так вот, однажды — это случилось в Риме, когда императором был Нерон, где-то в шестидесятом году нашей эры… Нерон любил унижать знатных римлян — приказывал им наряжаться в костюмы и изображать шутов и дураков в пьесах, которые сам сочинял… И однажды известный римский историк Флор пришел к Агриппину, дрожа и потея от страха, и сказал: «Случилось ужасное. Мне велели выступать в зрелищах Нерона. Если я послушаюсь, это будет огромным унижением перед всеми, кого я уважаю. Если не послушаюсь, меня казнят». Агриппин ответил: «Мне прислали такой же приказ». — «О боги, — воскликнул историк, — и тебе тоже! Что же нам делать?» — «Иди и играй», — сказал Агриппин. «А ты?» — «А я не буду». — «Почему же я пойду играть, а ты нет?» — спросил Флор. «Потому что я об этом и не думаю».
— Господи, — сказал Чарли, — это же… — Но решил не продолжать.
— Могу привести еще пример, из жизни самого Эпиктета.
— Давай.
— Только если я заболтался и вас утомляю, — улыбнулся парень, — вы честно скажите.
— Нет, мне интересно.
— В самом деле?
— Да. Ну, рассказывай.
— После Нерона одним из императоров был Домициан, и он считал, что от философов нет никакого проку, одна смута. И он издал ультиматум. Все римские философы должны были либо сбрить бороды — длинные бороды у философов были эмблемами, как теперь говорят, — и они должны были либо сбрить их в знак того, что отказываются быть философами, либо отправиться в изгнание или на казнь. К Эпиктету пришла делегация от императора, чтобы сообщить ему об этом приказе, и он даже не просил времени подумать. Он сразу сказал: «Я не буду брить бороду». — «Тогда тебя казнят». Эпиктет рассмеялся: «То есть мое тело, этот бренный сосуд с кружкой кровишки? Приступайте. В любом случае, оно было дано мне только на время».
— Ясно, — сказал Чарли, — и что стало с этими стоиками, с Этикетом и Агриппусом?
— Эпиктетом и Агриппином.
— Ну да, с этими крутыми, которые послали власти куда подальше. Что с ними сделали?
— Это удивительно, — ответил помощник медсестры, — по крайней мере, на мой взгляд. Оба открыто сопротивлялись властям, шли напролом, без всяких компромиссов, однако их не казнили. Обоих отправили в изгнание, что по тем временам было одним из самых страшных приговоров, но никто — конечно, это только мое предположение, — никто не взялся собственноручно лишить жизни таких сильных духом людей.
