Стефан Жеромский - Пепел
За Хобжанами путники свернули влево к Копшивнице. По обе стороны дороги хлеба были прибиты к земле и потоптаны полками конницы, направлявшейся к Поланцу. Всадники с большой осторожностью обследовали сосновый лесок на холме, опасаясь, не засел ли там австрийский патруль. Но лес, окутанный сизым туманом, был пуст и наполнен лишь ароматом смолы и свистом зябликов. Всадники во весь дух помчались в долину Копшивянки и приблизились к цели. Вот и родной сад открылся взору Рафала! Он весь окутан густою мглой… Посредине его сбегает по косогору аллея вишен. Вся она, как рубинами, осыпана вишеньем, вся облита чудесной рубиновой краской. Иволги покрикивают в чаще старых вишневых деревьев с потрескавшейся корой, с листьями мягкими и нежными, как женские волосы; сороки и вороны с раннего утра усердно клюют на макушках деревьев несравненные ягоды, пока люди не проснутся и не спугнут их. Еще тень в саду, напоенном тысячью ночных запахов, еще мрак под широкими кронами больших яблонь, вокруг стволов груш, ветви которых под тяжестью плодов уже склонились к земле, Буйно разросся дикий хмель, прихотливый незнакомец, которого раньше не видел тут Рафал, увил гнилые жерди забора и закидывает свои плети на ветви соседней ели. Дикие деревья выросли на диво. Вершина молодой лиственницы купается в небесной лазури, а блестящие листья клена, темные листья грецкого ореха колеблет утренний ветерок. Снизу, из лощины, повеяло от гряд запахом клубники. А там, еще дальше, непролазная чаща малины, высокий можжевельник, обрыв и макушка старого береста…
Мимо двух дуплистых сестер-ив путники по косогору быстро въехали во двор. На крыльце уже сидел на жесткой скамеечке старик Ольбромский в своей облезлой бекеше и неизменной конфедератке. Увидев неожиданно всадников, он вскочил с явным намерением заблаговременно ретироваться. Но было уже поздно. Суровый и сердитый старик стал, насупясь, спускаться по ступенькам вниз. Рукой он теребил свою конфедератку, точно собираясь снять ее и поклониться приезжим. Молниеносными взглядами пронзал он гостей. И вдруг лицо его, сморщенное как печеное яблоко, просветлело… Губы судорожно перекосились… Старик, как ребенок, зарыдал на груди сына…
Крик поднялся во всем доме. Выглянули женщины, сбежалась прислуга. Вот мать… Старушка, дряхлая старушка, ее едва можно узнать… Лицо все в морщинах и складках, поблекшие глаза плохо видят. Зофка! Рослая, полуодетая баба, тяжелая ходит, на восьмом, что ли, месяце.
Не успели все опомниться от восторга, как с изумлением услышали весть, что надо дать приют раненому князю Гинтулту. Шум и беготня поднялись во всем доме. В угловую комнату, где когда-то жил Рафал, стали сносить постель, звать прислугу, словом, суматоха началась страшная. На дворе с лошадьми остался один Михцик. В мундире улана, убитого на Сандомирской площади, он смотрел старым ветераном. Беспокойно озирал он окрестности, поля, овраги. Князя внесли в комнатку и уложили на чистую постель с пышными пуховиками. В открытое окно веяло ароматом роз. Князь лежал, полузакрыв глаза, почти без сознания, и все время глядел в угол. Лицо у него все время было неизменно нахмурено, точно одна какая-то мысль непрестанно сверлила его мозг. Князь давно не брился, губы, щеки и подбородок поросли у него щетиной, в которой проступала уже седина и старила его.
Все вышли в надежде, что больной заснет. Все будто бы хотели придумать для такого важного гостя завтрак получше, попитательней и поздоровей, сразу узнать все новости. А на деле все просто хотели без помех любоваться и любоваться Рафалом. Старики обступили сына, подвели его к окну, поближе к свету. Они вытирают глаза, чтобы получше рассмотреть сына, подставляют уши, которые стали уже плохо слышать, чтобы не проронить ни одного его слова… Они топчутся, заглядывают сыну в глаза…
Тем временем Зофка тайком опять прошла по коридорчику, который вел в комнату раненого. Она приотворила дверь, заглянула в щелку. Князь по-прежнему лежал, нахмуря лоб и закусив губу, словно весь во власти одной какой-то мысли. Зофка бесшумно переступила порог комнаты и притаилась в углу за печкой. Она смотрит, смотрит на князя и не может насмотреться… В прошлом году ее выдали замуж за одного из женихов, за соседа, она сделала прекрасную партию. Об этом она и думает сейчас. Была она нареченной невестой, сшили ей приданое, сыграли шумную свадьбу с музыкой, с танцами, венчали ее, надевали ей на голову чепчик, праздновали отводы. Все как во сне. Сейчас она тяжела… И вот в такую минуту является к ней «ее князь»… Неужели это тот человек, который виделся ей в девичьих радостных грезах и снах? Вот как сбылись ее грезы? Князь лежит в этой комнате, где она столько раз мечтала о нем по ночам.
Почему же все так сложилось?
Вдруг она сгорела со стыда! Упрямые морщины на лбу князя стали разглаживаться, таять, как тучи от дуновения легкого ветерка, когда выглянет солнышко. Улыбка, словно далекая зорька, блеснула на губах, озарила лицо. Только глаза остались стеклянными, ничего не видели. По лицу разлилось выражение умиротворенности, благодатная тишина, блаженное успокоение снизошли на него. Князь с трудом складывает онемелые беспомощные руки, сплетает бессильные пальцы… Он прижимает обе руки к тяжело вздымающейся груди. Губы шепчут цветистые слова, которые ясно и отчетливо слышит Зофка. Минуту ей кажется, будто она все понимает, что шепчут эти губы, будто она давно уже все это слышала, хорошо все это знает… Он повторил эти слова, повторил еще и еще раз:
Ad Rosam per Crucem,ad Crucem per Rosam!In ea, in eisgemmatus resurgam…[574]
Она прижалась к стене и обратилась в тень, которая ничего не знает, но верна до последнего часа…
Вдруг за домом раздался пронзительный крик. Зофка бросилась в дверь. Рафал бежал во двор, надевая по дороге шапку и застегивая ремни. Михцик показывал в даль, на другой берег Копшивянки, откуда медленно направлялась к ним австрийская конница и пехота. Рафал бросился с Михциком к лошадям. Но от взмыленных лошадей шел пар, бока у них так и ходили. Старый Ольбромский семенил за сыном, торопя его. Взгляд старика упал на обеих заморенных лошадей. Он что-то закричал… Побежал вдруг к конюшне и стал распоряжаться:
– Михцик! Михцик! Давай сюда лошадей, живее!
Михцик с Рафалом поспешили за стариком. Тот тем временем отворил трясущимися руками ворота конюшни и закричал:
– Гнедого. мерина панычу! Себе бери эту сивую кобылу! Живее! Что же ты стоишь! Это ты спас мне сына Петра… Перекладывай седло… Живее!.. Их уже видно…
Михцик взнуздал прекрасных коней, выращенных под недремлющим хозяйским оком, в темноте, выкормленных овсом и хлебом, а клячонок, на которых они приехали, завел в стойла. Рафал затягивал подпруги. Через минуту оба были в седле и дали шпору скакунам.
– Михцик! – кричал еще вслед им старик: – Спасибо тебе. Береги мне хлопца!..
Они услышали плач старика, увидели, как он протянул к ним с крыльца руки.
Огромными скачками они вынеслись из ворот в овражек за кладбищем, а оттуда на равнину, на зеленое, широкое и чистое поле. К Климонтову! Во весь опор! Как утренний ветер, летят они на крыльях быстроногих скакунов, преследуемые издали криком австрийцев… Только бы доскакать до Турецких лесов! Только бы доскакать до лесов!
Под Лысицей
Лишившись службы при генерале Сокольницком после событий, происшедших во время штурма Сандомира, Рафал вернулся несолоно хлебавши в свой полк на прежнюю должность. Только благодаря быстрой смене событий, капитуляции и уходу сандомирского гарнизона в Пулавы ему удалось выйти сухим из воды, избежать суда, разжалования и еще худших последствий.
Четвертого июля, когда все польские войска двинулись из Радома на юг, по пятам за отступающим неприятелем, Ольбромский во главе нескольких десятков улан своего эскадрона ехал впереди головного кавалерийского отряда, направляясь из-под Кунова в Свентокшижские горы. Он быстро миновал Бодзентин, через который только что прошла большая австрийская армия, и осторожно вступил в леса. Сначала он повернул направо, через деревню Псары, чтобы миновать большую дорогу, где он мог легко столкнуться с мародерами Монде. Окрестные крестьяне сообщили ему, что австрийские войска направились по большой дороге и что если он попробует пересечь эту дорогу, выйдя из-за Стравчаной горы, то легко может столкнуться с ними и быть застигнутым в лесу. Он направился тогда по свободной дороге прямо на Взорки и Святую Екатерину.
Моросил мелкий летний дождик. Прохладные луга на лесных полянах и в рощицах не все еще были скошены. Лишь кое-где пахло сухим сеном. На лугах еще пестрели прелестные лесные смолевки, касатки, чистотел и клевер. Нависнув над лесами, над цепью гор, над дикой пущей, клубились кое-где серые дождевые тучи. Лысица распахнула перед отрядом солдат свой темно-синий плащ, унизанный светлыми купами буков. Тут и там уносились ввысь длинные облачка, словно живое дыхание священных буков поднималось к небесам. Сырой туман стелился по земле под вековыми пихтами, и перед изумленным взором открывались их исполинские стволы и распростершийся над ними темный шатер дремучего леса.
