Гюстав Флобер - Госпожа Бовари. Воспитание чувств
Делорье уехал, а Фредерик стал смотреть на себя как на человека чрезвычайно ловкого. Вообще он испытывал полное и глубокое удовлетворение. Радостное сознание, что он обладает богатой женщиной, ничем не омрачалось, его чувства гармонировали со всем ее окружением. Теперь вся его жизнь полна очарования.
Пожалуй, приятнее всего было созерцать г-жу Дамбрёз, когда она сидела у себя в гостиной, в обществе нескольких знакомых. Видя, как строго она держится, он представлял ее себе в других позах; пока она холодно беседовала с гостями, он вспоминал взволнованный лепет любви; уважение, которое было данью ее добродетели, услаждало его, как будто это почитание заслужено им; и подчас ему хотелось закричать: «Да я же знаю ее лучше, чем вы! Она моя!»
Вскоре связь их стала всем известна, превратилась в нечто всеми признанное. Г-жа Дамбрёз всю зиму возила Фредерика с собою по светским гостиным.
Он почти всегда приезжал раньше ее и мог видеть, как она входит с веером в руке, с жемчугом в волосах, с обнаженными плечами. Она останавливалась в дверях, вырисовываясь, точно в рамке, и делала легкое нерешительное движение, щурила глаза, отыскивая его взглядом. Назад она везла его в своей карете; в стекла хлестал дождь; прохожие, подобные теням, скользили по грязи; а Фредерик и г-жа Дамбрёз, прижавшись друг к другу, смотрели на все это рассеянно, с пренебрежительным равнодушием. Потом под разными предлогами он еще добрый час оставался у нее в комнате.
Госпожа Дамбрёз отдалась ему главным образом от скуки. Но этот последний опыт не должен был остаться тщетным усилием. Ей хотелось зажечь в нем страстную любовь, она стала осыпать его ласками, старалась сделать ему приятное.
Она посылала ему цветы, вышила для него сиденье стула; чтобы все его действия были связаны с мыслью о ней, она подарила ему портсигар, чернильницу, множество вещиц, необходимых в обиходе. Вначале эти знаки внимания очаровывали его, а вскоре стали казаться вполне естественными.
Она садилась в фиакр, отсылала его, доехав до какого-нибудь крытого прохода, углублялась в него, а потом с противоположной стороны опять выходила на тротуар и, скользя вдоль домов, с двойной вуалью на лице, добиралась до улицы, где Фредерик, уже стоявший на часах, быстро брал ее под руку а уводил к себе. Оба лакея отпускались со двора, швейцара он отсылал по своим поручениям. Она оглядывалась по сторонам; опасаться было нечего, и она с облегчением вздыхала, как изгнанник, узревший родину. Удача придала им смелости. Их свидания стали чаще. Вдруг как-то вечером она нежданно явилась к нему в бальном наряде. Такие сюрпризы могли быть и опасны; он упрекнул ее в неосторожности; к тому же она произвела на него невыгодное впечатление. Открытый лиф слишком обнажал ее тощую грудь.
И он осознал то, что скрывал от себя, — чувственное разочарование в ней. Это не мешало ему притворяться пылко влюбленным; но чтобы ощутить страсть, он должен был вызывать в своей памяти образ Розанетты или г-жи Арну.
Благодаря этой вялости чувств, мысль его оставалась совершенно свободной, и, более чем когда бы то ни было, он стремился занять высокое положение в свете. Раз у него такая опора, то, по крайней мере, следует воспользоваться ею.
Однажды утром, в середине января, к нему в кабинет вошел Сенекаль и в ответ на удивленное восклицание сообщил, что он теперь секретарь Делорье. Он даже передал письмо. В нем были добрые вести, но все-таки Делорье журил его за небрежность; приехать надо было самому.
Будущий депутат ответил, что отправится в путь послезавтра.
Сенекаль не высказал своего мнения о его кандидатуре. Говорил он о себе самом и о положении в стране.
Как бы ни было оно плачевно, оно его радовало, ибо открывался путь к коммунизму. Во-первых, само правительство ведет к этому, так как с каждым днем все больше становится дел, которые вершит само государство. Что до собственности, то конституция сорок восьмого года, несмотря на свои слабые стороны, не пощадила ее; во имя общественной пользы государство может отныне брать все, что считает для себя подходящим. Сенекаль объявил, что стоит за твердую власть, и Фредерик услышал в его речах преувеличенный отголосок собственных слов — того, что он говорил Делорье. Республиканец стал даже громить несостоятельность масс.
— Робеспьер, защищая права меньшинства, предал Людовика Шестнадцатого суду Конвента и спас народ. Исход дела узаконивает его. Диктатура иногда неизбежна. Да здравствует тирания, если только тиран творит добро!
Беседа была довольно продолжительной, а собираясь уходить, Сенекаль признался (это, может быть, и составляло цель посещения), что Делорье очень встревожен молчанием г-на Дамбрёза.
Но г-н Дамбрёз болен. Фредерик навещает его каждый день, — он, как близкий человек, имеет доступ к больному.
Капиталиста крайне взволновала отставка генерала Шангарнье. В тот же вечер он почувствовал сильный жар и такое удушье в груди, что не мог лежать. После пиявок сразу же полегчало. Сухой кашель исчез, дыхание стало спокойнее, а неделю спустя он, глотая бульон, сказал:
— Да, дело идет на лад! Но я чуть было не отправился в далекий путь!
— Без меня нельзя! — воскликнула г-жа Дамбрёз, давая понять, что она не пережила бы его.
Вместо ответа он посмотрел на нее и на ее любовника со странной улыбкой, сочетавшей в себе и смирение, и снисходительность, и насмешку, и даже как бы шутку, почти веселый намек.
Фредерик хотел ехать в Ножан, г-жа Дамбрёз была против, и он то укладывал, то распаковывал чемоданы, смотря по тому, какой оборот принимала болезнь.
Вдруг у г-на Дамбрёза пошла кровь горлом. «Князья науки», призванные к больному, не сказали ничего нового. Ноги опухли, слабость увеличивалась. Он несколько раз выражал желание повидать Сесиль, находившуюся на другом конце Франции вместе с мужем, который месяц тому назад был назначен сборщиком податей. Он велел непременно вызвать ее. Г-жа Дамбрёз написала три письма и показала их мужу.
Не доверяя даже сестре милосердия, она ни на секунду не оставляла его, по ночам не ложилась спать. Знакомые, расписывавшиеся у швейцара, с благоговением спрашивали о ней, а прохожие проникались уважением при виде той массы соломы, которой возле дома была устлана мостовая.
Двенадцатого февраля в пять часов открылось сильное кровохарканье. Врач, дежуривший при больном, предупредил об опасности. Поспешили послать за священником.
Пока г-н Дамбрёз исповедовался, супруга издали с любопытством смотрела на него. Затем молодой врач поставил шпанскую мушку и стал ждать, что будет.
Лампы, загороженные мебелью, неровно освещали комнату. Фредерик и г-жа Дамбрёз, стоя в ногах постели, смотрели на умирающего. У окна вполголоса разговаривали священник и врач; сестра милосердия, стоя на коленях, бормотала молитвы.
Наконец послышалось хрипение. Руки холодели, бледнее становилось лицо. Порою он вдруг испускал глубокий вздох; эти вздохи делались все реже; вырвалось несколько невнятных слов; он тихонько вздохнул; закатил глаза, и голова свесилась на подушку.
С минуту все стояли неподвижно.
Госпожа Дамбрёз подошла и без усилия, просто, как исполняют долг, закрыла ему глаза.
Потом она развела руками, извиваясь всем телом, словно в припадке затаенного отчаяния, и вышла из комнаты, поддерживаемая врачом и сестрой милосердия. Четверть часа спустя Фредерик поднялся в ее спальню.
Там чувствовался какой-то неизъяснимый аромат, исходивший от тех нежных и хрупких вещей, которыми она была наполнена. На постели лежало черное платье, резко выделявшееся на фоне розового покрывала.
Госпожа Дамбрёз стояла у камина. Хоть он и не думал, что она особенно тоскует, все же предполагал, что она немного опечалена, и спросил ее скорбным тоном:
— Тебе тяжело?
— Мне? Нет, нисколько.
Обернувшись, она увидела платье, стала его разглядывать; потом попросила его не стесняться:
— Кури, если хочешь! Ты же у меня! — И глубоко вздохнула: — О господи! Какое облегчение!
Фредерика это восклицание удивило. Он заметил, целуя ей руку:
— Но ведь нам же не мешали!
Этот намек на их любовную связь и легкость, с которой она далась им, видимо, кольнула г-жу Дамбрёз.
— Ах, ты не знаешь, какие услуги я ему оказывала и какие тревоги мне приходилось переживать!
— Да неужели?
— Ну да! Разве можно было жить спокойно, когда тут же рядом была эта незаконная дочь, эта девочка, которую он ввел в дом через пять лет после свадьбы? И если бы не я, он уж, конечно, сделал бы ради нее какую-нибудь глупость.
Тут она посвятила его в свои дела. По свадебному контракту каждый из них оставался владельцем своего имущества. Ее состояние — триста тысяч франков. Г-н Дамбрёз на случай своей смерти закрепил за ней пятнадцать тысяч годового дохода и дом. Но вскоре он написал завещание, по которому она являлась его единственной наследницей; его состояние она оценивала, насколько это можно было определить сейчас, более чем в три миллиона.
